Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое и его дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.
— Третий тост! — сказал он.
Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и я, погибших в Афганистане.
— Словом, я ушел, — Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, — вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что "духи" взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня — за то, что сдался в плен без АК… Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: "Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!" Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу — Аллаху. А это жестокий Бог…
Он щелкнул пальцем по выключателю — в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице. Переслени продолжал:
— Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь — нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов… Но вместо Италии я попал в плен.
Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:
— Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми… Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние — тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш… Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, — они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество — это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему — он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все. А ведь в наше время не делать зла — это уже ой как много…
— Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?
Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:
— Я, — сказал он, — сжег корабль, на котором плыл. Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.
Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.
— …До тяжести легко, — повоторил он. — Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно… Бывает так…
Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.
— Ленка пришла! — выпалил Переслени.
— …Она — русская? — спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.
— Вроде бы, — ответил я.
— Сколько лет?
— Понятия не имею. Но постарше Переслени.
Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.
В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.
Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.
— Добрый день, — сказала она.
— Добрый, — ответил я.
— Лен, — сказал Алексей, — видишь, мы работаем. Интервью…
— Ах, бож-же ж мой! — метнула она быстрый взгляд на бутылку. — Я-то вижу, как вы работаете.
— Ты надолго домой, Лен? — спросил сникший Алексей.
— Еще не знаю, — ответила она и прошла на кухню.
Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:
— Пойдем в парк — там договорим.