Две приятных "Волги", ЗИЛ, следом еще "Волга" — притормозили у института, "Суслова, Шамиль, Прежнее", — привычно отметил Георгий и вдруг остановился. Эту он не знал. В изумлении сделал шажок назад, сбоку нашаривая в воздухе ручку дверцы, и очнулся. Воровато огляделся по сторонам, хмыкнул — одно из видений испарилось. Одернул плащ, снова для независимости хмыкнул. Спохватившись, скорей полным взглядом обнял второе видение целиком, как берут на руки, и предчувствие судьбы — оно! — явственно толкнулось в сердце.
— Платоныч! Здорово, ну ты че? Ну, ты мужик! — Сашулька, настоящий друг, щупал новый плащ. — А ты видел, мужик, видел? — зашептал он, едва не прихватывая губами мочку уха.
Георгий брезгливо отстранился.
— Побединскую, мужик, это какой-то атас, Побединскую видел?
— Таньку-то? — бросил Георгий наугад.
Журнальный вариант. Публикуется в авторской редакции (с) Олег Борушко, 1990
Если б он снял сейчас плащ и подарил Сашульке — вышло бы не так оглушительно.
Характер Георгия начал портиться после того, как однажды в парикмахерской, желая угодить мамаше, хмурый еврей-цирюльник пророчески поглядел Георгию в затылок и сказал: "Ах, какой красивый мальчик, что вы мне говорите, через два года мальчик будет такой цимес, что вы ваши обои глаза не оторвете", и Георгий, сладко поежившись, разом поверил.
На втором этаже попался друг-Оприченко, долговязый пристукнутый арабист, похожий на палестинского террориста.
— Середа, хелло, Побединскую видел? — друг-Оприченко змейкой сунул неспокойную руку. — Первый курс. Левел. Фазер — зав первой Европой, хата на Сивцевом, хелло, Побединскую видел? — друг-Оприченко уж совал руку Лебедеву, которого все звали Уткин из сходства с ректором.
В перерыве Георгий поднялся в верхнюю кофеварку — и она была там. С нею два молодых человека, видом с западного отделения, совместной спиной отсекали других, может, тоже желающих. Один, нервный, все время дергал ногой. Однако черных волос ее было так негритянски много, а контраст с бледным лицом — настолько разительный, что сам собою притягивался взор. "Вылитая Йоко Оно" — с нежностью подумал Георгий.
Три года назад, 30 августа 1983 года, прибыв из Черкасс на Киевский вокзал в глупом поезде, не имевшем никакого отношения к красоте надвигавшихся горизонтов, Георгий вышел на привокзальную площадь. Окинул размахнувшееся ввысь министерство на той стороне Москва-реки. Под этот шпиль на Смоленской площади был теперь в жизни его прицел.
Министерство сильно смахивало на градусник-Кремль, какие вошли в моду на излете пятидесятых. Дома стоял один такой на "Ригонде" — белым чудом из детства. Однажды семилетний Георгий решил измерить Кремлем температуру, засунул под мышку — как там, интересно, чувствует себя организм? Толку не вышло никакого.
В первый приезд в Москву — на вступительные — он вышел с поезда на ту же площадь и сразу ахнул, что этот самый Кремль и есть, так вот он какой! Теперь, на два месяца опытнее, только вдохнул поглубже московского раздражительного воздуху и разлетелся в общежитие — селиться. На нем сидел клетчатый, коричневый с бежевым, пиджак и гладкие бежевые брюки. Неоднотонные такие костюмы вышли из моды в Москве года четыре назад — ровно столько потребовалось им, чтобы доплестись до Черкасс — города некогда славного, а ныне тихо забытого в объятиях днепровских разливов, воды которого ласково почесывают плакучие ивы. Именно ими, ивами, очарованный, повелел, говорят, неуемный Богдан, проездом на Чигирин, заложить здесь "щиру станыцю".
Общежитие являло леденящий душу контраст с названием института: грязная пятиэтажка бурого кирпича буквой "П" в худшем из кварталов Черемушек, тупыми лапами подпирающая раздолбанную трамвайную колею. Улочка утыкана печальными людьми в одеждах вымирающих цветов. Позже Георгий узнал, что это квартал рабочих и лимитных общежитий и что обитателям их радоваться особенно нечему.
В первую минуту студента окатило обидным недоумением — он явным образом заслуживал другого. Перепроверив адрес, он еще раз придирчиво осмотрел цифру 26, косо вбитую в угол. Нет, никак невозможно было поверить, что здесь проживают студенты института. Однако же в направлении, которое так и сяк вертел в руках Георгий, неумолимо значилось: "…далее м."Университет", далее трам. № 26 до ост. "ул. Н.Черемушкинская, 26", далее ул. Н. Черемушинская, дом № 26". "Чертова цифра, — подумал Георгий, кусая щеку, — куда уж тут далее…"
Дома, в пропахших самогоном и кровяной колбасой Черкассах, институт смутно рисовался Георгию залой, даже не самой залой, а сверкающей внутри зеркально-ковровой игрой, где в переливах "Битлз" происходил дипломатический прием, причем сами слова "дипломатический прием" отчетливо произносились каким-то швейцаром, не то швейцарцем, гибко выходящим из синего "мерседеса" с флажком на правой щеке, и звучали странным образом по-французски, хотя Георгий не представлял, как именно это по-французски звучит. Поверху залы Западным Берлином сияло полное название института.