С тех пор как Георгий узнал полное название, он аккуратно подчеркивал в аббревиатуре букву "г" — государственный. Государственный — значит мой, нашенский, народный — Георгий так и зарубил себе на носу еще в школе, но, лихо сдав вступительные экзамены ("Реформы Сперанского были направлены против дворянскобюрократического аппарата", — повторил он, потный, в третий раз то одно, что железно про Сперанского врубилось в голову. Профессор перелистнул что-то под столом, Георгий не допускал и думать — что, сердце стучало, хоть знало, что мама прорвалась к замминистру. Профессор внимательнее вгляделся себе куда-то в колени, сверился с экзаменационным листом, потом кивнул под стол аспиранту, они вдвоем туда наклонились, видно, близорукие, и, снова внимательно выслушав. против кого направлены реформы, выставили отметку), сдав экзамены на "отлично", Георгий сообразил, что вектор изменился: мой — значит теперь государственный.
Помогла и медаль, в получении которой классная руководительница Зульфия Ибрагимовна Садыкова, по кличке "ЗИС", казанская сирота, была заинтересована не меньше Георгия. Отчим через маму дал намек, что поможет с квартирой, Зульфия привезла на дом экзаменационное сочинение.
Ковер был-таки на месте, перехваченный по изгибам парадной лестницы медным прутом с шишечками на концах. Было и зеркало. Огромное, стальным фасом к входу, оно бесстрастно отражало всякого, кто решил подняться по ковровым ступеням. Сами ступени имели коварную ширину: по их плоскости одного шага не хватало, а двух — было много. Приходилось делать шаг — и шажок, такая побежка.
Был даже потасканный "бьюик", приткнувшийся на углу.
Но обыденность самого воздуха при входе, скучные лица трех милиционеров, один явный алкоголик — вот что моментом сбило с Георгия торжественный накал.
И все ж, если главное здание института еще хоть как-то соответствовало, то общежитие было просто "курам наспех", как выражался Арсланбек.
На вахте, за фанерным барьером сидел сам педагог-воспитатель Бэбэ. Это был такой Борис Борисович, селекционер. Он коллекционировал волнистых попугайчиков, мрачно скрещивал их, добиваясь особенной волны, волны все не выходило, а опыты сильно влияли на расположение духа Бориса Борисовича. Росту в нем было — метр шестьдесят с кепкой, и радости тоже, понятно, не прибавляло. Оттого, в дополнение к педагогическим, он с удовольствием выполнял и некоторые особые функции.
— Мест нету, умм, — сказал он, не дав Георгию раскрыть рта и с интересом разглядывая чемодан.
Мамочка пожалела хороший чемодан.
— Обтрэплэться, Гошенька, це ж такэ дило, а ось о гарный, зараз тильки ручку пришьемо, а колы вже заграныцю пойидэшь, тоди й новэнький визьмэшь, оцей, о, бачишь?)
Увидев чемодан Георгия и его разномастный костюм, Бэбэ, видать, сразу понял, что за птица прилетела на его шесток.
— И не будет, тэмм, — Борис Борисович сопровождал фразу необязательным движением нижней челюсти, звук при этом продолжал идти, отчего последнее слово отчеркивалось затейливой виньеткой.
— К-как-как? — Георгий струхнул. — Так а…
— Большой заезд нынче, откуда таких понабралось, сьм?
— вслух размышлял Борис Борисович.
— Да, но я… так а как же… но где же мне жить, а-а?! — Георгий неожиданно осатанел.
Вся бессонная, бездарная ночь в поезде, где два начитанных соседа и соседка — директор библиотечного коллектора в городе Нежине, — напившись пива с коньяком, храпели до утра без всякого порядка, особенно'соседка. Все возбуждение Москвой и контрастная гнусность красномордого квартала, куда без ошибки занес его 26-й трамвай, — все это разом хлынуло из Георгия:
— Вы что, издеваетесь?! Я студент института!! Вы что?? Я сейчас!..
— А где хотите, — отвечал Бэбэ на какие-то свои вопросы, — можно у родственничков, вы, когда поступали, где жили? ах, в гостинице? ну, там и живите, а или советую, умм, снимите — Банный переулок, метро "Проспект Мира", вторая остановочка налево, хм, — он, не сдержавшись, улыбнулся, — не забудьте, Банный — два "н".
"Где они таких чемоданов берут?" — услышал уже в спину Георгий, вылетая из общежития.