— Это пр-р-росил пеледать… один… это-плосил-пер-ре-дать-один-глусный… — он оглянулся на сестру, та прошипела что-то и, наклонившись, немного стукнула его кулаком в поясницу.
— Один-гр-русный-модой-чиавек, — выпалил Эдик, перевел дух и повернулся уходить.
— Ц-цветы, — прошипело существо.
Мальчик послушно поворотился, другим плечом поправил очки, вздохнул очень тяжело и протянул Татьяне цветы.
— Все? — спросили сверху мужским голосом.
Татьяна, отставив букет, вертела его туда-сюда с придирчивым любопытством.
— Вперед, — сказали сверху.
Закрыв дверь, Татьяна бросилась к окну, не забыв по дороге хлопнуть по брюху фотособаку, к другому окну, увидела Сашульку, встала на цыпочки, прижав ненароком букет — узкие лепестки посыпались на ковер.
Сашулька принужденно шел наискосок по детской площадке, воровато оглядывался назад ("волнуется", — подумала Татьяна), и тогда Георгий, невидимый с верхотуры, матом скрежетал из-за угла и дрыгал рукой: отвернись, кретин!
Спустя минуту он же, отсчитав двадцать "Белочек" рыжей, сказал:
— Молодец. Смотри, чтоб попа не слиплась, — и похлопал для верности по месту.
Эдик с тоской проследил, куда ушли конфеты.
Когда разгляделся как следует Сашулька, Татьяна подумала: "Вот как?" С высоты, однако, он вроде оказался покрепче (Татьяна склонила голову налево, потом направо)… да, покрепче, чем когда мелькал в институте, да и ростом… (она еще приподнялась на цыпочках) — посерьезнее. "Да-а", — думала она, пустившись по квартире на поиски вазы.
Иногда мама, приехав, бывала в духе. Тогда, усевшись на кухне и отключив телефон, она ошарашивала подругу — даму, приятную во всех отношениях, но невыездную, — подробностями жизни.
— Инфантри дэй! — говорила мама и делала паузу.
— Да что ты! — заранее ужасалась подруга.
— Хм. Ин-фан-три-дэй, бож-же мой, — мама двигала подбородком и подымала чашечку с, чаем, сильно поджав мизинец, так, что делалось даже странно — как это он такой с обратной стороны перпендикулярный.
— День пехоты! — переводила мама. — Можешь себе представить, киса? Это день зарплаты, у нас в ООНе. Представь, наши получают в ООНе три тысячи долларов… Что ты так смотришь, киса? Погоди, слушай дальше — и сразу идут гуськом в наше посольство сдавать две с половиной. Как думаешь, за что? — Мама укладывала локти на стол и приближала лицо к подруге. — За бесплатное образование и здравоохранение, ах, чтоб вы были здоровы!
Подруга тут совершенно не могла произвести уже ни звука.
— Ну, хорошо, — горячилась мама, — пять лет контракт, умножить на две с половиной в месяц, это будет… м-мэ-э… сто тридцать пять тысяч, теперь умножь на покупательную способность, допустим, джинсы тут 20 — там двести, выйдет тебе, а? Миллион триста пятьдесят тысяч! Киса… Киса, что с тобой? Ну на, на. Представляешь? Да на эту сумму… Ну все, все, отдавай чашку… Я говорю — на эту сумму не то, что вылечиться — снова родиться можно, особенно в эсэсэр, — мама еще подальше отодвигалась от телефона. — А бухгалтерша? Нет, ты послушай, кис. Приедешь валюту сдавать, а эта змея с бородавкой так вот выглянет из окошечка… я уж ей говорю — ты бы хоть операцию, что ли, пластическую сделала, говорю, глядеть же страшно, а она мне — не нравится, говорит, проваливай, хамка! Вот так, придешь в родное посольство кровную валюту сдавать, а тебя матом…
— Ох!..
— Именно, киса, — мама вставала и убирала телефон в сушилку, — ей-то, змее, всего 150 платят в месяц, так она из окошка приловчилась — пачки у нас так выхватит, так выхватит, луком дыхнет — где-то же лук дешевый находит, стерва, или высылают? пальцы наслюнит, носом уткнется — шур-шур-шур, шур-шур-шур, и еще в ведомость сто раз заглянет — все ли сдаешь…
— Подозревает!
— Ну! Четыре года уже сидит, а все не поймет, как это люди сами приходят такие деньги сдавать… Нет, кис, знаешь, операция ей не поможет — у таких снова отрастают, ну, я думаю… Да. И что потом с этими нашими долларами делают, кис? Они их, — мама стреляла глазами в сушильный шкаф и переходила на шепот, — они их — в свой дырявый бюджет, вместо чтоб производительность труда или это… соцсоревнование, — мама обо всем имела свое понятие, — а ихняя производительность потому и не растет, кис! А взять кино, кис?.. Правда. По двадцать долларов соберут- за просмотр, говорят, "советского киноискусства в зале посольства". Ну, мы, понятно, доллары сдадим — и ни ногой, что я дура — лишний раз туда соваться…
Подруга платочком утирала глаза — ей было жалко маму, и в особенности эти двадцать долларов, и вообще работников заграницы, но отказаться, объяснила мама, и не сдавать двадцать — нельзя. Почему нельзя — никто не знает. Спросить можно ли отказаться? — тоже что-то нельзя. И даже спросить, почему спросить нельзя — нельзя. Но всем и без вопросов откуда-то понятно — почему. Если ты, например (добивала подругу мама), вышла из комсомольского возраста… ну посмотри на меня, кис, похожа я на комсомолку? то есть, я хотела сказать… — мама выхватывала зеркальце и цепко всматривалась, — м-да, ну неважно, так вот, если ты уже вышел, то все равно должен платить взносы долларами. Заявить, что ты уже вышел и не должен — нельзя. Неудобно. Подумают, что хочешь и на елку сесть и попу не уколоть, — подвела итог мама.