Нет, скажу — удивительное это дело в России — такой похмельный общественный договор, какой не снился французу Руссо.
Благоразумный человек, по расторопности, ищет стороной узнать, как бы это поточнее выведать — что именно запрещено выяснять, чтоб уж наверняка затвердить, о чем определенно не спрашивать. Но нет ответа. Только ветер гудит в проводах, да тучи ходят хмуро. Край суровый тишиной объят. Да, совершеннейшая русская загадка, морок и наваждение, и дознаться ничего решительно невозможно.
В десятом классе мама, приехав на месяц, энергично перевела дочь из обычной спецшколы в ШРМ — школу рабочей молодежи № 14, что на улице Горького, за испуганной гостиницей "Минск". Она прослышала, что из хороших семей теперь приводят в "шэрээм", поразилась, разведала — и точно.
Занятия в школе рабочей молодежи происходили три дня в неделю вместо обычных шести, и то — по три урока после обеда. Для учебы в ШРМ требовалось, чтобы до обеда молодежь либо трудилась на производстве, либо мучилась состоянием здоровья, о чем в дирекции хотели справку. Состояние здоровья учеников было неважное, дирекция купалась в диковатых заключениях ортопедов по плоскостопию, отоларингологов, стоматологов и логопедов. Поневоле держали и здоровую молодежь. Она жалась по углам и изо всей силы подражала основной болезненной публике. Недужная публика одевалась изысканно, выражалась цинично, развлекалась весело и богато, директрису посадили уже после того, как Таня получила аттестат ("Держи!" — сказала мама). Аттестат состоял с ног до головы из пятерок.
Самые дородные ученики из обычных спецшкол, девять лет оттрубившие на задворках страны знаний, перебравшись в ШРМ, зацветали вдруг неожиданным интеллектуальным цветом и принимались, как сумасшедшие, успевать. И даже не сразу как-то умели сообразить и свыкнуться, что уже отличники. На растроганных учителей, как из сломанного рога изобилия, дуплетом сыпались — снизу подарки родителей, сверху грамоты РОНО за "дело воспитания подрастающего поколения".
Тут-то, среди рабочей молодежи, Таня уже как следует поняла — как в жизни делаются дела.
Наступивший день и весь следующий Георгий живо наблюдал, как невольно Татьяна ищет глазами Сашика, откровенно морщась, когда заслоняют. Сашулька же, совсем обалдев от недавней смелости, позабыл, кажется, к чему все это было. Он только принимал дурацкие позы и в беседах нес совершеннейшую дичь — мысль борзо скакала в невероятных пространствах.
На третий день, решив так, что дозрела, Георгий приступил к основной, подводной части плана.
— Алло, здравствуйте, — деловито сказал он. — Это Георгий Середа.
— Кто-кто? — в голосе Татьяны послышалось: "наконец-то!"
— Мне необходимо с вами встретиться и поговорить об одном молодом человеке, — выдохнул Георгий. — Это очень серьезно.
Через полчаса сидел на скамейке перед фонтаном в начале Тверского. Фонтан доживал осенние дни, журчал отрывисто и грустно, по воде взволнованно кружили листы, иногда попадая под капли — и тогда, вздрогнув, ускоряли ход, торопясь выбраться из-под холодной бомбежки. Зачарованный, он загляделся на беспокойную, осеннюю их игру.
— Георгий, — сказал он, едва успев вскочить, и наклонил голову навстречу Татьяне. Она любопытно стрельнула глазами, села на скамью.
— Я вас а-ха-слушаю, — сказала она.
— Э… — Георгия вдруг охватило волнение. — Да, я хотел… — начал он. — Вы, конечно, п-понимаете, о ком речь? — Он зачем-то поскреб пальцем невидную заусеницу на брюках.
Татьяна пожала плечами.
— Да, о нем, — сказал Георгий, не в силах поднять глаз. — Он мой друг, и ему… ему сейчас так плохо, вы не представляете, — голос сбивался, было не совсем ясно, кому плохо, — словом, ну… вчера я вынул его из петли.
— Отку-уда? — Татьяна повернулась всем телом.
Я-хм… То есть… Не хочу вас пугать и э-э… бить на жалость, но… — Георгий напряг морщину на лбу. — У него, понимаете… Ну, немного внимания — это же не трудно? — он поднял, наконец, карие глаза. — В терапевтических, так сказать, целях? — Георгий внезапно почуял, что Татьяна не слышит слов, а попала в ритм его волнения, и теперь он — ведет ее.