— А Мишка твой, он мог бы? — Георгий кивнул на реку.
— Что? — она удивилась и тоже посмотрела вниз.
Вода обожгла его, но не сразу, сразу он ничего не почувствовал, только подумал: "очень оригинально", только желание поскорее наверх, и еще удивился, что не холодно, но в следующую секунду — словно ожог, со всех сторон сразу; плащ, надувшийся вначале подмышками пузырем, теперь внезапно с силой потянул вниз, он рванулся к берегу, заметил, что Татьяна вовсе не бегала и не визжала, как следовало, а стояла, замерев и глядела почти мимо. А уже потом бросилась вправо, влево. "Сумасшедший, — весело крикнула она, — псих!" "О'кей!" — крикнул Георгий, отчаянно гребя, и, как показалось, очень бодро, но холод, перехвативший дыхание, донес до Татьяны панический хрип… "Псих, давай руку, эй!"
Но Георгий гордо выкарабкался сам, оцарапав руки, глупо улыбался, сразу под ним налилась лужа. Татьяна, выхватив платок, вытирала для чего-то его лицо, будто это было сейчас самым важным — сухое лицо.
— Ты знаешь, сколько тут до такси, псих?! — приговаривала она, блестя глазами. — Едем ко мне, быстрее, на сумку, ладно, я сама понесу, скорей, — и она пошла вперед с сумкой на плече, которую в последний момент успел сбросить Георгий.
С Маринкой пора было завязывать, дернул черт… В глубине души Георгий жалел ее, но глубин своей души он, чем дальше, тем больше — не любил.
Георгий осуждал Маринкин надрывный вызов общественному мнению, полупристойную фигу в лицо лицемерному шепоту однокурсниц. "Все в дерьме, да шитокрыто", — с горькой досадой говорила про них Марина, забывая протягивать слова и чмокать губами. Жгучее безразличие Марины к сюжету ее личной жизни вызывало у Георгия религиозную оторопь.
Месяц назад, в бане, Георгий не расслышал в себе ожидаемого эффекта, увидев Марину раздетой. Баня как баня. За ее спиной перемигивались с Шамилем — но на пустом месте, словно отчитываясь по принятым обязательствам. Вид деловито мылившей, а затем вычесывавшей волосы Марины выходил до обидного обыкновенным.
Но после, когда Георгий, проделав так, как говорил Шамиль, с громыхающим сердцем дождался, дыша в подушку, пока коротенькая игра в метре от него закончилась, и началось то, что со стороны он видел первый раз в жизни его прижал паралич. Он лежал ничком в небывалой смеси ощущений, не в силах ни подглянуть, ни двинуться, ни вздохнуть — из страха расхохотаться. Вдруг почувствовал шевеление возле ребер, сильнее он вздрогнул, боясь поверить, вывернул краешек глаза из подушки: Шамиль правой рукой незаметно подталкивал его в бок. Отступать было некуда, было поздно. Тогда, бросив все мужество в руку, он тесно двинул ее по простыне и прикоснулся куда-то в область ближней к нему Маринкиной коленки. Шамиль, ухватив движение, разгорячился выше меры. Георгий, прыснув в подушку, стал смелее гладить коленку, и его настигла вдруг мысль, что Марина может не понимать сейчас, что это рука чужая. Испытав облегчение, отважно ущипнул Марину в бед ро. чтобы видел Шамиль: никто не струсил. Едва успокоившись, получил новый сильный толчок в бок; Шамиль, шумно вздохнув, стал смещаться влево и напоследок пихнул его еще ногой.
Совершив над собой головокружительное насилие, Георгий рывком приподнялся и бросил верхнюю часть туловища на горячую Марину. В этот момент в слабом свете ночника увидел открытые в потолок глаза Марины и эту улыбку…
Потом, совестно вспоминая минуту, он разобрал: словно бы Марина видела всю предыдущую чехарду с Шамилевыми руками, а еще раньше — с переглядками в бане, и понимала все от начала, а только жаль, что им не хватает простой мужской смелости сказать прямо, они зазорно жмутся, и если нужно от нее согласие — вот оно, но это смешно, ребята. Георгий успел убежать глазами, чтобы оставить себе простор для иронии, только руки по инерции суетились где-то, и вдруг наперекор смешливой дурости сделалось стыдно за Шамиля, который хитро лежал сбоку, за такое к ней отношение, а руки непослушно все движутся, стремясь выручить душу из спазма.
Наутро втроем уезжали с дачи. Марина казалась веселою, только изредка Георгий ловил на себе заинтересованный взгляд. Настроение накатило отвратительное. Не сумел, жиган. Смешно ему стало, детский сад, ей-богу.
Бесило непрошеное сочувствие, которым так и веяло от хорошего утреннего тонуса Шамиля.
В городе, перед тем, как расстаться, Марина грубовато сказала:
— Слушай, — она сказала это при Шамиле одному Георгию, снова позабыв тягучую манеру, — я завтра буду дома одна, если хочешь… — она пожала плечами и, захватив возле уха русые струи волос, перебросила за спину.