Но не ради самих похорон, конечно же, собрались люди у языческого копища и шли теперь на площадь Виктории. Не затем хоронили они Луну. Опуская ее в могилы своих душ, они действительно прощались с собственным прошлым, со страхом, которым всякую ночь и даже днем наводняли Красная Луна и ее земные наместники этот древний, прекрасный город; расставались они с несвободой, с тем ощущением зловонного карцера, в которые превратила Луна стены их собственных жилищ; с повсеместным обманом и ложью, кои впитывались в человека уже через плаценту и уже не оставляли вплоть до гробовой доски; с отсутствием веры прощались они, ибо за все эти годы разучились верить во что бы то ни было, а верили только в это холодно мерцающее светило; светлое будущее, достижение лунного рая — тоже на поверку оказалось всего лишь красивой выдумкой, и они не желали оставаться рабами сегодня ради свободы завтра; прощались они и с теми, кто не дожил до нынешнего дня, да так и умер, омываемый лунным ветром, во тьме и безнадежном томлении духа; и с теми, кто погиб, защищая Солнце, кто в последнем, предсмертном рывке на своих израненных, кровью покрытых руках и спинах принес в этот город Весну средь Зимы; с теми, кто лед расплавил, а вместе с ним отражение красных знамен, отретушированных портретов Сапожника, каменных истуканов, лживых букв и каннибалических знаков.
И тем не менее, несмотря на траурные марши и черные одежды людей, эти странные, ни на что не похожие похороны радовали Спецкора, вызывали в нем чувство сопричастности с великим действом прощания, что будто бы и сам он вместе с этой шаркающей по мостовой людскою толпой уходит от всего того дурного, злого, несправедливого, что было в его прежней жизни и в безрассудной, неправильной жизни его несчастной страны, что словно бы и он переживает сейчас некий душевный, нравственный катарсис — болезненный и вместе с тем прекрасный в своей очистительной силе. Он ощущал теперь себя легко и свободно, он не чувствовал собственной плоти, как если бы это его душа — но душа осмысленная, живая — вновь встретилась с Богом. Как тогда, в день крещения. Нет, он не отрекался от своего прошлого. И неразумно было бы отречься от себя самого. Как превращающийся в мужчину подросток, он просто-напросто становился другим, а все, что вдалбливалось ему в голову прежде, все те фальшивые ценности, ложь и обман, которыми пичкали его с детства навроде горьких, но необходимых лекарств, — все это представлялось ему теперь пестрыми, изломанными игрушками, которые в будущее с собой не возьмешь, а лучше упрятать подальше на пыльный чердак, как трогательное воспоминание о детстве.
Но к чувству очистительной радости примешалась в его душе еще и тревога. Он понимал, что умершая Луна не исчезла бесследно, а ее холодный свет все еще мерцает над бескрайней северной страной и жители ее настолько привыкли к этому свету, что иного даже не представляют, не хотят себе представлять. Заточенные навроде ручного скота в своих железобетонных стойлах и уделанных дерьмом, вытоптанных, лишенных даже подножного корма выгонах, проводят они свою жизнь и по сей день по накатанному до примитивизма, определенному скотоводом пути: в беспрестанной жратве, спаривании и дойке. От рождения и до самой смерти. Привыкшие к клочку, хоть и тощенького, хоть и с гнильцой, но выданному по расписанию сена, они не мычат от голода, а уж если расторопный хозяин решил отправить никчемную тварь на скотобойню, то и туда идут безропотно и убежденно.
Но самое ужасное, самое горестное состоит в том, что, превращенные собственной родиной в скот, люди не хотят иной себе жизни, а если и взбрыкивают, то лишь потому, что сена уже и вовсе нет, подстилка сгнила, замучал ящур, скотоводы передрались между собой и вообще самое время подохнуть. Но стоит накидать в стойла свежей травы, поменять сено в яслях, надраить стекла, смыть с цементных полов навоз, вывести стадо на весеннее пастбище, отогнать слепней, выскоблить от грязи загрубевшие шкуры и повременить со скотобойней, вновь примет стадо довольный, ухоженный вид и примется довольно мычать и руки лизать своим благодетелям. Хотя, по сути, все останется по-прежнему. И стойла. И по-скотски покорная жизнь. Так задумано. Такова у страны судьба. Что будет с нею? Какие еще невзгоды и несчастья пронесутся над величайшей по господнему замыслу державой, прежде чем она выберется к свету Солнца или окончательно уничтожит самою себя и низвергнется в бездонную пучину мрака? Всего этого ни Спецкор, ни кто иной, наверное, не знал. Одно было ему теперь понятно: покуда сияет Луна, до той поры и не кончатся беды России.