Спускаясь по лестнице, я все сильнее ощущал эту вонь.
Вонь остановила меня на площадке у двери молодого доктора Авраама Эпштейна, человека, детство которого прошло в Освенциме.
Я и подумать не успел, как уже стучал у нему в дверь.
Доктор открыл в купальном халате, пижаме и босиком. И удивился, увидев меня.
— Да? — спросил он.
— Вы не позволите мне зайти? — попросил я.
— Вам нужна медицинская помощь? — дверь он держал на цепочке.
— Нет, — ответил я. — Дело характера сугубо лично-политического.
— Подождать с ним нельзя?
— Мне бы не хотелось.
— Объясните в двух словах, в чем суть.
— Я хочу предстать перед израильским судом.
— Чего-чего вы хотите? — переспросил доктор.
— Я хочу, чтобы меня судили за мои преступления против человечности, — объяснил я. — И готов ехать в Израиль.
— А при чем здесь я?
— Я думал, вы можете знать кого-то, кого это заинтересует.
— Я не представитель Израиля, — ответил доктор. — Я — американец. Завтра найдете сколько угодно израильтян.
— Я бы хотел сдаться человеку из Освенцима.
Мои слова привели доктора в ярость.
— Так найдите кого-нибудь, у кого Освенцим из ума нейдет! Их, таких, полно, кто больше ни о чем не думает. А я это все выкинул из головы. Напрочь!
И доктор захлопнул дверь.
Я снова застыл на месте как вкопанный, обескураженный неудачей в том единственном, что я сумел надумать для себя. Да, конечно, Эпштейн абсолютно прав насчет того, что израильтян можно найти завтра утром.
Но ведь еще оставалось пережить целую ночь, а я не мог сдвинуться с места.
За дверью Эпштейн разговаривал с матерью. По-немецки.
До меня доносились лишь обрывки фраз. Эпштейн объяснял матери, зачем выходил на лестницу.
На меня произвело впечатление, как они выговаривают мою фамилию.
"Кам-буу", — то и дело повторяли они. Так у них звучала фамилия "Кэмпбелл".
Это и было сидевшее во мне безраздельное зло, зло, оказавшее воздействие на миллионы, гнусная тварь, которую добрым людям хотелось убить и закопать.
"Кам-буу".
Мать Эпштейна так завелась из-за Кам-буу и его намерений, что подошла к двери. Вряд ли она ожидала увидеть перед ней самого Кам-буу. Просто хотела дать выход отвращению и удивиться, как Кам-буу земля носит.
Она открыла дверь. За спиной ее маячил сын, убеждавший ее не открывать. Она чуть не лишилась чувств, увидев самого Кам-буу. Кам-буу остолбеневшего.
Отодвинув ее, Эпштейн угрожающе ринулся ко мне.
— Что вы тут себе позволяете? Убирайтесь отсюда ко всем чертям!
Я не двинулся с места. Не отвечал. Глазом не моргнул. И, казалось, даже не дышал. И доктор начал понимать, что дело все-таки медицинское.
— О господи! — взвыл он жалобно.
Подобно послушному роботу, я дал завести себя в квартиру. Доктор провел меня на кухню, усадил на белый стол.
— Вы меня слышите? — спросил он.
— Да.
— Понимаете, кто я? Где вы находитесь?
— Да.
— Раньше с вами что-либо подобное случалось?
— Нет.
— Вам психиатр нужен. А я — не психиатр.
— Я сказал вам, что мне нужно, — возразил я. — Вызовите кого-нибудь. Не психиатра, а тех, кто хочет меня судить.
Эпштейн долго препирался со своей престарелой матерью насчет того, что со мной делать. Мать сразу распознала мою болезнь, сразу поняла, что не сам я болен, но болен мой мир.
— Тебе не впервой видеть такой взгляд, — по-немецки напомнила она сыну. — И не впервой вид человека, неспособного сделать шаг, пока ему не скажут, куда шагать; человека, жаждущего получить приказ, что делать дальше, готового любой приказ выполнить. Тысячи таких ты видел в Освенциме.
— Я не помню, — голос Эпштейна звучал натянуто.
— Ну и не помни, — ответила мать. — Тогда хоть мне не мешай помнить. Я-то все помню. Каждую минуту.
— Именно потому, что помню, — продолжала мать, — и говорю: пусть он получит то, что просит. Позвони кому-нибудь.
— Кому? — спросил Эпштейн. — Я не сионист. И даже не антисионист. Мне это все вообще без разницы. Я — врач. И никого из тех, кто по сей день ищет мщения, не знаю. И ничего к ним, кроме презрения, не чувствую. Уходите. Вы не по тому адресу обратились.
— Позвони кому-нибудь, — сказала мать.
— Ты все еще жаждешь мести?
— Да.
Доктор заглянул мне прямо в глаза, чуть не касаясь моего лица своим.
— А вы действительно жаждете наказания?
— Суда я хочу.