— Позерство все это, — сказал доктор, отчаявшись от нас обоих. — И ничего не доказывает.
— Позвони, — сказала мать.
— Ну хорошо, хорошо! — Воздел руки к небу Эпштейн. — Я позвоню Сэму. Скажу, что ему выпал шанс стать великим израильским героем. Ему х<е всегда хотелось быть великим израильским героем!
Фамилию Сэма мне узнать не довелось. Доктор Эпштейн звонил ему из гостиной, оставив меня на кухне с матерью.
Мать сидела за столом напротив меня, положив руки на столешницу, и изучала мое лицо с удовлетворением и меланхоличным любопытством.
— Все лампочки повывертывали, — сказала она по-немецки.
— Что?
— Эти люди, которые разгромили вашу квартиру, они повывертывали все лампочки с лестницы.
Я что-то хмыкнул в ответ.
— И в Германии тоже, — сказала она.
— Простите?
— Это уж обязательно, когда СС или гестапо кого-то уводили.
— Не понимаю.
— Тогда в дом врывались люди, желающие совершить что-нибудь патриотическое, — объяснила она. — И уж это будьте уверены — лампочки с лестницы всегда кто-нибудь вывинчивал. — Она покачала головой. — А ведь странно, что всегда делали именно это.
В кухню вернулся доктор Эпштейн, на ходу отряхивая руки.
— Ну, все, — сказал он, — сейчас примчатся три героя: портной, часовщик и педиатр. Все трое в полном восторге, что можно поиграть в израильских парашютистов.
— Благодарю вас, — сказал я.
Трое явились за мной минут через двадцать. У них не было ни оружия, ни полномочий представителей Израиля или представителей кого-нибудь вообще, кроме самих себя. Единственными полномочиями их наделила моя позорная слава и горячее желание сдаться кому угодно, чуть ли не кому угодно.
Арест мой свелся к тому, что остаток ночи я провел в койке на квартире портного — так уж вышло. А утром все трое, с моего позволения, передали меня официальным представителям Израиля.
Явившись за мной к доктору Эпштейну, троица громко забарабанила в дверь.
Услышав стук, я испытал прилив необычайного облегчения. И почувствовал себя счастливым.
— Вам теперь лучше? — спросил меня Эпштейн, прежде чем открыть им.
— Да, спасибо, доктор, — ответил я.
— Вы не передумали? — спросил он.
— Нет.
— Он не может передумать, — сказала мать Эпштейна. И, перегнувшись ко мне через кухонный стол, промурлыкала по-немецки несколько слов, будто строчку из песенки, запавшую в память со времен счастливого детства.
А промурлыкала она команду, по многу раз на день в течение многих лет звучавшую из громкоговорителей Освенцима.
— Leichentrаger zur Wache, — промурлыкала она.
Красивый язык, правда?
Перевести?
"Трупоносы — к караульному помещению".
Вот это мне старуха и промурлыкала.
И вот я здесь, в Израиле, по своей доброй воле, хотя камера моя заперта на замок и стерегут меня вооруженные охранники.
Рассказал я о себе все и вовремя — ибо завтра начинается суд надо мной. Заяц истории опять обогнал Черепаху искусства. Больше у меня не будет времени писать. Я должен снова пускаться в авантюры.
Против меня выступает множество свидетелей. За меня — ни одного.
Как мне сказали, обвинение планирует начать с прослушивания записей самых мерзких моих передач, чтобы самым безжалостным свидетелем выступил против себя я сам.
За свой собственный счет сюда прилетел Бернард О'Хэа и действует теперь на нервы обвинению своими не имеющими отношения к делу бреднями, кроме которых ничего сказать не может.
Всплыл и Хайнц Шилдкнехт, былой мой лучший друг и напарник по пинг-понгу, у которого я украл мотоцикл. По словам адвоката, Хайнц полон ко мне злобы и, как ни странно, его п "эказания будут иметь вес. С чего вдруг такое доверие к Хайнцу? Разве не работал он бок о бок со мной в министерстве пропаганды и народного просвещения?
Вот сюрприз-то: Хайнц — еврей. Во время войны — участник антинацистского подполья. После войны и по настоящее время — израильский агент.
Что и может доказать.
Молоток Хайнц!
Ни преподобный Лайонелл Дж. ДДжоунз, доктор богословия и медицины, ни Иона Потапов, он же Джордж Крафт, на процесс явиться не могут, поскольку отбывают срок в федеральной тюрьме. Однако оба прислали письменные показанья.
Толку от них, мягко говоря, немного.
Джоунз показал под присягой, что я — святой мученик священного нацистского дела. И добавил, что такие безу-прочно арийские зубы, как у меня, видел лишь на фотопортретах Гитлера.
Крафт-Потапов показал под присягой, что русской разведке не удалось обнаружить никаких доказательств того, что я был ярым нацистом, но меня в любом случае не следовало бы привлекать к ответственности, поскольку в политическом смысле я — полный идиот, художник, не способный отличить реальность от вымысла.