Тон посмотрел на нее, как на законченную дуру. «Это я-то боюсь?» – читалось в его взгляде. Однако и пяти минут не прошло, как он перекочевал к ней на колени. Мэй гладила его, приговаривая:
– Какой ты замечательный! Какая у тебя гладкая шерстка! Мне казалось, на лапках должна быть чешуя?
– Бу-бу-бу! – передразнил ее Тон, что означало: «Сама ты чешуя!»
На его вечно хмурой морде было нарисовано блаженство.
– Ты не возражаешь, если я тебя нарисую?
– Котий! – сказал Николас предостерегающе.
Он не знал, как еще намекнуть Тону об опасности. Но котихальтиа даже ухом не повел. Еще бы! Мэй нянчилась с ним, как с младенцем, чуть ли не баюкала, носила на ручках! Он то и дело торжествующе поблескивал на Николаса своими янтарными глазами: «Вот, она меня ценит! Вот как надо комплименты говорить! Учись!»
– Тон, веди себя как следует! – начиная злиться, сказал Николас.
Но котихальтиа выругался: «Бу-буб!!!» и, слопав из рук Мэй огромный кусок колбасы, прыгнул в стену, задрав хвост.
– Не волнуйтесь, – сказала Мэй. – Я сейчас его верну Николас вздохнул и закатил глаза.
8
…От горячего чая по телу разливалось приятное тепло. Стараясь не терять времени даром, он вышел на улицу, добрел до телеграфной станции и отправил весточку судье Бернару. Потом заглянул в кабак, махнул стопочку «Столичного эффекта» и, окончательно согревшись, вернулся в дом.
Итак, Мэй. Целый чулан вылинявших картин. Крошащиеся камни тюрьмы, мертвые дети… И семеро счастливчиков – еще живых.
Он остановился на пороге собственной комнаты, нутром почуяв беду. Секунду стоял в дверях, но в следующий миг… Шляпу – на пол! Плащ – долой! Он бросился к сундуку, где лежал котихальтиа.
Домовой не двигался. Хвост-ершик беспомощно вывалился наружу.
– Эй! – позвал Николас. – Котий! Эй!
Тон даже не шевельнулся. Николас открыл сундук, сделав самое ужасное – откинув крышку. Тон, который раньше воспринял бы такое вторжение в штыки, теперь никак не отреагировал. Он лежал, отвернувшись к стене, скрючившись, как дохлая крыса.
Николас вытащил наружу его вялое тельце, превозмогая холод, провел пальцами по усатой, безучастной морде. Домовой смотрел серьезно и вдумчиво, но в то же время – пугающе отстраненно.
– Допозировался, да?
Тон не ответил. Только косматые брови слегка дернулись. На морде появилось что-то вроде гримасы, беззвучное «бу-бу-бу!»
– Я же предупреждал, ей нельзя верить! – Николас скрипнул зубами. – Женщина, да? Добрая? Угостила, похвалила, ты и растаял? Ну ладно, ладно! Погоди. Согрею тебе молока.
Он положил Тона обратно в сундук. Глаза-бусины все также смотрели в одну точку. Морда сползла с его ладони и, не меняя выражения, улеглась на тряпки с тяжелым стуком.
– Не двигайся! – услышал Николас за своей спиной.
Он вздрогнул, выпрямился.
– Руки за голову! Живо!
Он покорно застыл, подняв руки над головой.
– Повернись.
Он повернулся.
– Не вздумай сопротивляться, – предупредила Завитушка. – Иначе убьем.
– А я и не думаю, – ответил Николас.
Мэй обеими руками держала тяжелый пистолет. Прямо в лицо ему смотрело черное, безжалостное дуло.
9
– Крепче, Завиток! Привязывай его крепче. Вот так.
Робкий солнечный луч был единственным, что разбавляло ледяной мрак подвала. Николаса привязали к стене, к двум чугунным, будто специально для этой цели вбитым в камень кольцам.
Как только Завитушка затянула на его запястьях последний узел, Мэй опустила тяжелый пистолет и вздохнула с явным облегчением.
«Вот теперь я не опасен, – подумал Николас. – Можешь не бояться меня. Что ты задумала? Говори».
– Давай-ка, раздень его, – приказала Мэй и повернулась к мольберту.
Николас тяжело сглотнул. В подвале царил удобный для темных дел сумрак. Но света хватало, чтобы разглядеть и мольберт, и краски, и мастихины, разложенные, будто перед пыткой.
– Это как? – деловитым тоном уточнила Завитушка. – Снизу раздеть? Сверху? Всего?
Николас прищурился. Чертовы бабы! А ну как правда вздумают его пытать?
В углу стояло еще кое-что – небольшая картина на подставке. На картине – какая-то клякса: черный, всклокоченный, вечно недовольный котихальтиа. Под портретом висела колбочка, вроде тех, что он обнаружил в сундуке. В нее капля за каплей скатывалась тягучая краска.
Изображение медленно тускнело, постепенно теряя свой насыщенный черный цвет.
«Так вот как это работает!» – понял Николас. Он сжал кулаки до боли в пальцах. Бедняга Тон!
– Что? Интересно?
Завитушка медленно расстегивала на нем рубашку, наслаждаясь каждым мигом его личной драмы.