— У меня был синий костюм, но вот уже два месяца, как я его выбросил.
После этого первого допроса Мегрэ был хмур. У него состоялся долгий разговор с судьей Доссеном, после чего они вместе отправились к прокурору.
Только тот мог дать санкцию на арест.
— Эксперты единодушны? В остальном, Мегрэ, дело за вами. Вперед! Этого малого оставлять на свободе нельзя.
На следующий день месье Лиотард вышел из тени и с тех пор преследовал Мегрэ как сварливый ворчун.
Среди газетных подзаголовков был один, свидетельствовавший о небольшом успехе.
ЧЕМОДАН-ФАНТОМ.
Молодой Лапуант утверждал, что, когда он посетил переплетчика под видом работника санитарной службы, в мастерской под столом он видел красновато-коричневый чемодан.
— Это был обычный, потертый чемодан. Я задел его невзначай и опрокинул. Извинившись за свою оплошность, я бросился его поднимать и почувствовал, что он неестественно тяжел.
Однако в пять часов пополудни, когда Люка явился с обыском, его уже не было. Точнее, чемодан был, такой же коричневый, такой же потертый, но, как утверждал Лапуант, совсем не тот.
— Это чемодан, с которым я ездила в Конкарно, — сказала Фернанда. — У нас никогда не было другого. Да мы и не путешествуем, если так можно выразиться.
Лапуант упорствовал, клялся, что это другой чемодан, что тот был светлее и ручка у него была подвязана веревкой.
— Если бы мне нужно было отремонтировать чемодан, — возражал Стювель, — я бы не стал это делать с помощью веревки. Не забывайте, что я переплетчик, и моя профессия — работать с кожей.
Тем временем Лиотард настойчиво собирал отзывы библиофилов, из которых следовало, что Стювель один из лучших, может быть, даже самый лучший переплетчик в Париже, и именно ему коллекционеры доверяли тонкие работы, особенно по восстановлению старинных переплетов.
Все сходились во мнении, что он был человеком спокойным, проведшим практически почти всю свою жизнь в мастерской, и что полиция напрасно ворошит его прошлое.
То же самое и с Фернандой. Он знал ее, когда она еще «утюжила» тротуары, и вытащил ее оттуда. Но с тех, теперь уже давних пор Фернанду не в чем упрекнуть.
Уже четыре дня Торранс находился в Конкарно. На почте он нашел оригинал телеграммы, написанной от руки печатными буквами. Служащая вроде бы вспомнила, что отправляла ее женщина, и Торранс был теперь весь в трудах. Устанавливая лиц, недавно вернувшихся из Парижа, он опрашивал по двести человек в день.
— Мы сыты по горло так называемой непогрешимостью комиссара Мегрэ! — заявил месье Лиотард одному из журналистов.
И он рассказал историю о связи этого дела с выборами в 3-м округе, которую, вполне возможно, затеяли определенные силы, чтобы спровоцировать в квартале скандал с политической подоплекой.
Судье Доссену тоже доставалось, и эти нападки, не всегда деликатные, заставляли его краснеть.
— Неужели нет ни малейшего нового следа?
— Ищем. Все вдесятером, что редко бывает; есть люди, которых мы опрашиваем в двадцатый раз. Люка надеется найти портного, который сшил синий костюм.
Как обычно, когда дело будоражит общественное мнение, они ежедневно получали сотни писем. Все скрупулезно проверялось, выслушивались даже явные дураки, если те заявляли, что что-то знают.
Без десяти час Мегрэ сошел с автобуса на углу бульвара Вольтер и, по обыкновению бросив взгляд на свои окна, с удивлением заметил, что, несмотря на палящее вовсю солнце, окно в стоповой закрыто.
Тяжело ступая, он поднялся по лестнице и взялся за ручку двери, но она не открывалась. Бывало, одеваясь или переодеваясь, мадам Мегрэ закрывала дверь на один оборот. Он открыл своим ключом, увидел облако сизого дыма и поспешил на кухню выключить газ. В кастрюле курица, морковь, лук спеклись в черную массу. Он открыл все окна, и когда, спустя полчаса, запыхавшаяся мадам Мегрэ открыла дверь, она застала его с куском хлеба и сыра в руке.
— Который час?
— Полвторого, — спокойно ответил он.
Он никогда не видел ее в таком состоянии — шляпка на боку, губы дрожат.
— Послушай, не смейся.
— Я не смеюсь.
— И не сердись на меня. Я не могла поступить иначе и хотела бы видеть, что бы ты сделал на моем месте. Но как подумаю, что ты на обед ешь кусок сыра!..
— Дантист?
— Я его даже не видела. С без пятнадцати одиннадцать до этого времени торчала, как вкопанная, посреди сквера Анверс.
— Тебе стало плохо?
— Разве я когда-нибудь на что-то серьезно жаловалась? Нет. Это из-за малыша.
— Какой малыш? Чей малыш?
— Я тебе рассказывала о даме в голубом и ее ребенке, но ты же некогда не слушаешь. Я познакомилась с ней, ожидая назначенного дантистом часа. Сегодня же она вдруг ушла и попросила последить немного за ее ребенком.
— И не вернулась? Что ты сделала с малышом?
— Она все-таки вернулась, всего четверть часа назад. Я прилетела на такси.
— Что же она сказала, вернувшись?
— Самое интересное, что она ничего мне не сказала. Я проторчала, как флюгер, посреди сквера с малышом, который так плакал, что прохожие начали останавливаться. А эта подкатила на такси к углу авеню Трудэн и даже не соизволила выйти из машины, лишь открыла дверцу и помахала. Малыш бросился к ней, я, испугавшись, что он упадет и разобьется, — за ним. Он заскочил в такси, и, прежде чем я добежала, дверца захлопнулась! «Завтра, — крикнула она. — Я все объясню вам завтра. Извините меня…» Она даже спасибо не сказала. Укатила в сторону бульвара Рошешуар и потом — налево, к площади Пигаль.
У мадам Мегрэ перехватило дыхание, она умолкла и сдернула шляпку таким резким жестом, что волосы рассыпались.
— Смеешься?
— Совсем нет.
— Сознайся, что это тебя смешит. Хотя чему тут смеяться: человек оставляет ребенка незнакомке на два с летим часа, даже не зная, как меня зовут.
— А ты? Ты знаешь как ее зовут?
— Нет.
— А где она живет, знаешь?
— Ничего я не знаю, кроме того, что визит к врачу сорвался, курица сгорела, а ты сидишь на краешке стола и ешь сыр, как… как…
И, не найдя подходящего слова, она заплакала и ушла в спальню, чтобы переодеться.
Часть вторая
У Мегрэ была своя собственная манера подниматься на второй этаж дома на набережной Орфевр. В начале лестничного пролета, куда уличный свет проникал почти беспрепятственно, у него был безучастный, довольно равнодушный вид. Потом, по мере приближения к своему кабинету, он как бы пропитывался его заботами. Ну а проходя мимо привратника, он был уже патроном.
В последнее время у него появилась привычка: прежде чем войти в свой кабинет, сделать крюк, заглядывая в комнату инспекторов. И вот, не снимая шляпы и пальто, он вступил в «Гран-Тюренн».
Приобретавшее размах дело Стювеля набивало оскомину уголовной полиции; Люка, которому была доверена вся тяжесть сбора и обобщения, сравнения и систематизации сведений, не ждал, пока работа его захлестнет, и сам звонил по телефону, просматривал почту, касающуюся этого дела, принимал информаторов.
Поскольку в кабинете инспекторов, где царила нескончаемая сутолока, этим делом заниматься невозможно, он нашел прибежище в соседней комнате, на двери которой чья-то шутливая рука и не преминула написать «Гран-Тюренн».
Как только кто-то из инспекторов заканчивал какое-либо дело или возвращался с задания, всегда находился охотник поинтересоваться:
— Ты свободен?
— Да.
— Обратись к «Гран-Тюренн»! Он нанимает на работу.
Это была правда. В подчинении Люка никогда не было достаточного числа людей для проверок, и в отделе не осталось ни одного сотрудника, который хотя бы раз не обошел улицу Тюренн.
Всем был известен перекресток возле мастерской переплетчика с тремя кафе: сначала кафе-ресторан на углу улицы Франк-Буржуа, потом «Гран-Тюренн» и наконец в тридцати метрах от него на углу площади Вогез «Boreзский табак», превратившееся в штаб-квартиру журналистов. Они тоже занялись этим делом.