Он снял очки и, обратившись к фон Зальцу, добавил:
— На бюсте дата, господин майор. Тринадцатого ноября 1927 года.
— Погрузить немедленно на самое дно вагона! Завалить всем этим хламом, — чтобы не дотянулась ни одна рука! — закричал гестаповец срывающимся голосом.
…Густав делал вид, что углублен в свои служебные бумаги. Он механически перебирал накладные, делал пометки синим карандашом, подкалывал документы в тяжелые, с металлическими запорами папки. Но мысли юноши блуждали вокруг одних и тех же вопросов: «Что узнало гестапо? Насколько опасен налет полицейских ищеек на Восточный вокзал? Как поступать дальше?»
Внезапно Густав вздрогнул. Хлопнула дверь, он увидел за стеклом промелькнувший плащ охранявшего его гестаповца. В ту же секунду на столе ефрейтора зазвонил телефон. Начальник станции приказал Густаву немедленно подняться в специальную часть.
Не зная, что и предположить, но готовый к худшему, Густав поднялся по винтовой лестнице на второй этаж, миновал таможенный отдел и остановился перед стальной дверью с закрытым маленьким окошком. Рядом на стене вровень с виском ефрейтора чернела кнопка звонка. Она сейчас напоминала Густаву впившуюся в кирпич пулю.
Ефрейтор нажал на кнопку. Прошла минута. За дверью послышались тяжелые шаги. Скрипнули замки, и начальник спецчасти жестом приказал Густаву войти.
Пройдя длинным коридором, Густав вошел в помещение, похожее на огромный стальной сейф. Он и не подозревал, сколько там было железных ящиков, полок, впаянных в стену ручек. И в одном из этих ящиков в пачке с другими «делами» лежало и его собственное, помеченное грифом «Совершенно секретно».
Начальник специальной части молча поставил на стол, за который сел Густав, железную коробочку, похожую на те, в которых хранят печати.
— Давай сюда руку, — приказал Густаву хозяин железного склепа.
Недоумевая, что же задумал этот неприятный тип с лицом, выщербленным оспинами, который буравил ефрейтора маленькими крысиными глазками, Густав протянул левую руку.
— Обе! — приказал гестаповец.
Он раскрыл коробку, схватил большой палец правой руки Густава и с силой прижал его к черной, сочившейся краской подушке. Потом, не выпуская палец, придавил его к листку бумаги.
Взволнованный неожиданным вызовом к гестаповскому чиновнику, Густав не сразу увидел на столе заранее приготовленный формуляр, Теперь же ему все стало ясно. С него взяли отпечатки пальцев.
— Эй, Вок!.. Пойдем прополощем горло!
Густав вздрогнул. Он и не заметил, как вышел из здания станционного управления.
Рядом с ним оказался унтер-офицер, начальник соседнего пакгауза. Алоис Фегль давно уже с симпатией относился к молодому новобранцу, которого по состоянию здоровья — Густав страдал врожденным плоскостопием — армейские врачи зачислили на нестроевую службу в тыловых частях вермахта. Фегль частенько заглядывал в дежурку Густава, чтобы «поболтать об умных вещах», как он, смеясь, говорил ефрейтору, и послушать его рассказы о людях, изобретающих машины. Густав действительно был великолепным рассказчиком, в особенности когда речь заходила об истории техники, великих ученых, изобретателях.
— Неприятности? Какая-нибудь зазноба подвела? — шутливо толкнув в бок ефрейтора, засмеялся Фегль. — Давай выпьем по крюгелю швехатского. Я приглашаю!
Густаву было неудобно отказаться: Фегль был старшим по званию, и это обязывало Густава выпить с ним по кружке пива.
В небольшом пристанционном гастхаузе «Дер гольдене лам» собрались на обеденный перерыв знакомые Густаву железнодорожники. Они разложили на столах завтраки, принесенные из дому, и запивали бутерброды с колбасой добрым швехатским пивом.
— Ты знаешь, Густав, мне сегодня снова пришлось вспомнить о далеких годах, когда я был вот таким же, как ты, бравым молодым солдатом.
Унтер-офицер Фегль пододвинул к Густаву высокую граненую кружку с пенившейся янтарной жидкостью.
— Красивые, я тебе скажу, в России девчата! Ведь я чуть было не остался там после плена. Заколдовала одна черноокая. Под Полтавой это было, в восемнадцатом…
Густав молча слушал, стараясь не выдавать охватившего его волнения. Он поставил на стол кружку и вынул из портфеля бутерброд, аккуратно завернутый в целлофан.
— А какие там галушки! Горилка!..
Густав никогда не слышал, чтобы Фегль говорил по-русски или по-украински. «Почему он вспомнил Россию, да еще так прочувствованно?» — мелькнула тревожная мысль.
— Ты, наверное, ломаешь голову, с чего это вдруг старый болтун ударился в воспоминания, да еще о Советской России…
— Мое дело солдатское: слушать то, что говорят старшие, и не морочить себе голову глупыми вопросами, господин унтер-офицер.
— Ну да ладно, меня, старика, не проведешь…
Фегль сдунул пену и отхлебнул пиво из полного до краев крюгеля.
— Видел я сегодня тут, у нас, одного человека, — навалившись на стол, зашептал Фегль. — Он-то и заставил меня вспомнить о русском плене… Гестапо у тебя было?
— Да, с час назад или поболее, — быстро ответил ефрейтор.
— У меня тоже. Ленина искали. Бюст. С эшелона, который так и не докатился до Вены…
Густав почувствовал, как у него перехватило дыхание. Но он боялся вызвать подозрения унтер-офицера излишним интересом к его рассказу. Кто мог поручиться, что Фегля не обработало гестапо? Хотя интуитивно Густав почувствовал: унтер-офицер не из числа нацистских холуев.
— Грузы с того, сорок седьмого, привезли к нам на грузовиках под утро, — все так же шепотом продолжал Фегль. — Краном свалили ко мне в пакгауз штук тридцать бронзовых памятников. Так и лежали они горой до прихода гестапо. Я и не знал, за кем они охотятся. Главный их начальник — как его, фон Зальц? — злой такой, пригнал жандармов. Они растащили памятники, нашли бюст Ленина. Долго рассматривали. И все молчком, словно языки проглотили, — с неожиданной для Густава ненавистью заговорил старый унтер-офицер. — Фон Зальц хотел узнать, что было выгравировано на бюсте. Я и вызвался прочесть. Трудновато было, столько лет уже минуло. Позабыл я русский-то. Но все же разобрался… Не простой это памятник!
Фегль с неожиданной для Густава проницательностью взглянул ему в глаза и, чуть прищурившись, добавил:
— В тысяча девятьсот двадцать седьмом году сделали этот бюст рабочие и служащие в подарок съезду большевиков Украины… Вот, должно быть, почему гестапо так заинтересовалось этим бюстом., Фон Зальц лично проконтролировал, чтобы на бюст сверху, когда памятники снова грузили в вагон, навалили побольше самых тяжелых. Боится, должно быть, как бы кому в голову не пришло взять бюст Ленина…
Густава поразили и то, как откровенно говорил унтер-офицер, и нескрываемая враждебность Фегля к гестапо, и в особенности его намек на то, что, мол, можно было бы и спасти бюст Ленина. «А вдруг все это тонко подстроенная гестаповская ловушка? — обожгло Густава возникшее подозрение. — Быть может, никакого бюста нет и в помине? И все, что здесь мне наговорил унтер-офицер, подсказано тем гестаповским офицером?»
Густав лихорадочно перебирал в памяти все железнодорожные квитанции, которые прошли через его руки за последние, дни, в особенности те, где значились грузы товарного состава № 47. Нигде и упоминания не было о бронзовых памятниках. Как же гестапо могло узнать о бюсте Ленина?
Унтер-офицер Фегль задумчиво и грустно смотрел на ефрейтора. Он понимал, в каком смятении находится сейчас молодой человек. Но больше того, что сообщил он Густаву, унтер-офицер Фегль сказать не мог. Он никогда не был ни коммунистом, ни социалистом, ни членом какой бы то ни было партии. Всю жизнь он трудился вот на этой товарной станции. Но Фегль был настоящим пролетарием. Только путь своей борьбы он избрал иной — одиночную борьбу. Фегль глубоко верил, что, действуя в одиночку, сможет подольше наносить вред фашизму, гарантируя себя от предательства и провала. Унтер-офицер проставлял неправильные данные в железнодорожных накладных, задерживал вагоны с военными грузами в пути, посылая дальней, кружной дорогой… Только сегодня, стоя перед бюстом Ленина, он понял, что ошибся в главном: надо было бороться вместе с товарищами, сообща! Вот почему Фегль впервые теперь решил рискнуть, приоткрыться Густаву, о котором он знал: сын его старого знакомого машиниста Вока не подведет. Унтер-офицер Фегль догадывался об антифашистских настроениях многих железнодорожников, в том числе и Густава. Но слишком долго он хоронился, замыкался в себе, чтобы вот так сразу взять и разорвать панцирь своей собственной замкнутости.