— Скорей! — кричит Семистон, рукой отстраняя врача.
Из-за его спины выдвинулись операторы, и два киноаппарата быстро застрекотали, снимая крупный план.
— Прощай, дружище!.. Все точно по сценарию, — шепчет продюсер, сдавливая пальцами набухшие веки. — Только зря не побрился ты, Кен…
Р. Бахтамов
ТАМ, ЗА ЧЕРТОЙ ГОРИЗОНТА
(Главы из повести)
Космонавт Эрик Гордин вернулся через пятнадцать лет на Землю. За это время произошли гигантские перемены, к которым сразу он не может привыкнуть. Но все живущие в этом новом для Гордина мире стараются сделать все, чтобы он быстрее освоился и почувствовал себя равноправным членом общества.
Там, за чертой горизонта, пути человеческие.
Сначала он ощутил ветер. Ветер толкнул его в грудь, бросил в лицо пеструю смесь запахов, шорох веток. Потом он увидел желтое с зеленым и голубое с белым. И над всем — нестерпимо яркий шар солнца.
— Идите. Вас ждут.
Гордин слышал голос и понимал, что это говорят ему. Но голос был далек, в ином мире. А мир, в который он попал, обрушился на него, как лавина. Земля только казалась желтой, а была и серая, и темно-коричневая с зеленым, и почти черная — там, где лежали тени. По небу плыли белые тени-облака. Плыли и менялись. Напрасно он пытался остановить их в памяти…
Чья-то рука легла ему на плечо. Гордин пошел. Стоять или идти — сейчас не имело значения. И сразу все в нем напряглось: что-то давно забытое было в этой черной, пружинящей под ногами дорожке. «Две недели без увольнительной»… Он улыбнулся. Дорога рапортов. Практикантам ходить по ней не полагалось, им не о чем было рапортовать.
В конце дорожки стояли люди — ждали его. И он шел, как должно, четким шагом. Он угадал, кто будет принимать рапорт. Высокий, с темным лицом и властными, широко расставленными глазами. Вытянувшись, Гордин произнес традиционные слова рапорта.
— От имени… — начал высокий и запнулся. — От имени Высшего Совета, от имени всех людей… ну, и от своего собственного, конечно, поздравляю вас с благополучным возвращением на старую нашу, добрую Землю.
Он обнял Гордина и сказал тихо:
— Вы уж простите, если что не так. Я ведь человек далекий от рапортов. Евгений Дорн, художник.
Наверно, это было ужасно. Но он рассмеялся. Интуиция… И все вокруг засмеялись. Кажется, они опасались встречи не меньше, чем Гордин.
— Член Совета…
— Заместитель председателя…
Верейский. Знакомая фамилия. А лицо — нет. Чем-то он напоминает Дорна, может быть глазами.
— Вы мало изменились, Эрик.
Гордин не успел ответить. Вмешался Румянцев:
— Кончайте, пора ехать.
Верейский негромко фыркнул: «Порядки!» — но спорить не решился. Спросил только:
— Надолго вы его отнимаете у человечества?
— Месяц полного покоя.
Верейский даже растерялся.
— Подождите, а Хант? Не считаете же вы в самом деле, что Председатель Совета…
— Хант — врач, — отрезал Румянцев. — И только в этом качестве…
— Ах, в качестве… — Верейский улыбнулся. Сколько морщин!
Должно быть, он очень стар.
— Пора ехать, — повторила Румянцева.
Она взмахнула рукой. Бесшумно придвинулась машина.
— До свидания.
— До встречи…
Шек опустил стекло. Плотным, тугим комком ударил в лицо ветер. Мотор запел, срываясь на свист, и притих.
— Компенсирует сопротивление, — сказал Шек.
Небрежно держа руль, он смотрел на дорогу. Дороги, собственно, не было — узкая, заросшая травой полоса в густом лесу. Она петляла, обходя столетние дубы, выбегала на поляны, срывалась на дно оврага. Без видимого напряжения машина угадывала повороты, только над оврагом мотор тихонько завыл.
— Вам удобно? — спросил Шек.
Он хотел спросить совсем не о том. О машине. Это его машина, собственной конструкции. Будь его воля, они давно сидели бы на траве и рассматривали чертежи. Но в этой поездке он шофер. И еще справочное бюро, если пациент пожелает что-то выяснить.
С врачом не спорят. С инженером можно, с агрономом, даже с археологом. А с врачом нельзя. И Шек молчит или задает бессмысленные вопросы.
— Машина знает дорогу?
Наконец-то! Теперь спокойствие. Голос ровный, будничный: он дает справку.
— Модель видит дорогу впервые.
— Эта модель?
— Другие — видели, — признался Шек. — Но здесь нет переноса памяти. Машина честно выбирает дорогу.
— А на развилках? Колебание, вероятно, в пределах тысячной секунды.
— Две тысячных. В машинную память заложены общие принципы выбора маршрута. Не конкретного, а маршрута вообще.
— И вам неизвестно, куда нас завезет?
— Только приблизительно. — Шек повернул обтекатель, ветер усилился.
— Ваша первая конструкция?
— Первая. Если бы вы, Эрик, прошлись по ним рукой мастера…
— Спасибо, Шек. Но я давно не мастер. А экранолетами я вообще не занимался.
«Теперь врачи меня съедят, — думал Шек. — Впрочем, это неизбежно. Нельзя ждать, когда спящий проснется. Просто нет времени ждать».
— Что там экранолет, — протянул он. — Обыкновенный автомобиль на газовой подушке. Вот двигатель… А это по вашей специальности.
— Ой, Шек!
— А почему, собственно, Эрик? Ах, да, забыл, что вы в состоянии отдыха. Кажется, у них это так называется…
Гордин покачал головой:
— Дело не в отдыхе. А почему вы так говорите о врачах? Вы их не любите?
— Напротив, очень люблю. И охотно слушаю — когда болен. Но когда здоров… Вы можете объяснить: почему со всеми спорят — с инженерами, с физиками, с археологами, — только не с врачами. Почему?
— Не знаю. А кто вам мешает спорить?
— Бесполезно. — Шек пожал плечами. — У них Хант.
— Спорят не с людьми, со взглядами.
— Вы не знаете Ханта. Если вы завтра предложите новую теорию минус-поля, он посидит ночь, и к утру от теории останутся рожки да ножки. Интересно, что вы тогда скажете!
— Спасибо.
Шек рассмеялся:
— Ловко. Ну, а если теория правильна и дело лишь в неумении доказать?
Гордин не ответил. Шек хороший парень и фантазер. Инженеры против врачей? Чепуха! Карантин кончился, это важно. Свобода.
Шек молчит, умница. Молчат стволы, слитые в бесконечный коричнево-зеленый коридор. Бесшумно (к ровному негромкому гулу он привык) скользит машина. Это и есть свобода — ветер, деревья, дорога. И человек, с которым можно помолчать.
Двигатель охнул, замолк. Машина осела и, найдя опору, закачалась на резиновых катках.
Гордин осмотрелся. Просека уперлась в поляну, дальше пути не было. Машина зашла в тупик. Вслух он это не сказал, чтобы не обидеть Шека. А Шек не двигался, сидел, смотрел вверх. На темной коре дерева отчетливо выделялся белый четырехугольник таблички. Не той, на которой писали во времена фараонов. Обыкновенной, канцелярской.
Не очень доверяя себе, Гордин прочел ее дважды. Черным по белому, каллиграфическим почерком на табличке было написано: «Без дела не беспокоить. Надоело».
— Я поставил бы в конце восклицательный знак.
Шек ответил меланхолически:
— Бут Дерри не нуждается в знаках. Для тех, кто с ним встречался, вполне достаточно слов.
— Давайте разворачиваться.
— А поговорить с ним не хотите? Дерри стоит того.
— Очень может быть. Но у меня к нему ничего нет. Никаких дел.
Шек улыбнулся:
— Неважно, вы сами дело. К тому же нас привела сюда судьба. А с судьбой не спорят.
— Ладно, — сказал он. — А кто этот Бут Дерри? Хотя бы по специальности?
— Учитель. Нет, не учитель с большой буквы. Школьный учитель истории.
Снаружи дом выглядел необычно. Внизу — массивный шестиугольник неправильной формы, а верх легкий — молочно-белая, почти прозрачная пластмасса. Смысл тут, во всяком случае, был. Нижний этаж занимала мастерская: станки (в том числе большой универсальный), тиски разных размеров, набор ручных инструментов, приборы, электронная аппаратура. В углу стоял шкаф с книгами.