— За кладом, — глухо сказал пастор, и голос его оборвался.
И следователь, и безмолвно сидевший возле него полковник подались вперед, с удивлением глядя на Брухмиллера.
— За… кладом? — переспросил следователь.
Пастор молча кивнул головой.
— За каким кладом? — спросил полковник, продолжая удивленно смотреть на пастора.
— За своим… который я зарыл в двадцатом году… при отступлении, — опуская голову, сказал Брухмиллер.
Следователь развел руками и посмотрел на полковника. Тот покачал головой и неодобрительно сказал:
— Опять ложь! Пять раз отказывались, а на шестой вспомнили, что когда-то зарыли клад? Так, что ли?
— Да-а! — протянул следователь, тоже кивая головой. — Концы с концами не сходятся, господин Брухмиллер! Если б клад был, то вы с первого раза согласились бы ехать.
Пастор опустил голову. Опять он соврал как-то глупо и неудачно.
— Я буду говорить правду, — сказал он. — Только правду! Клад этот действительно зарыт где-то возле Ларса, но не мной, а… — он тихо сказал, — князем Щербатовым, когда-то приближенным ко двору императрицы.
— Александры Федоровны Романовой? — вдруг перебил его следователь.
— Да! — сказал пастор и тупо уставился на повеселевшее лицо следователя. Он видел, что еще секунда, и следователь рассмеется, что он с трудом сдерживает душивший его смех.
Брухмиллер перевел глаза на полковника, но и на его лице была улыбка.
— Этот Щербатов — бывший князь, зовут его Петр Александрович? — смеясь одними только глазами, спросил следователь.
— Да! — сбитый с толку, сказал пастор.
— А подручный его…
— …Курочкин, белоэмигрант, чиновник колчаковского правительства.
— Ничего не понимаю! — растерянно сказал пастор.
— Поздравляю вас! — серьезно сказал следователь. Он позвонил. — Уведите задержанного! Через час продолжим допрос.
Спустя некоторое время пастора вновь ввели в комнату. Перед следователем и полковником лежала папка с какими-то бумагами.
— Садитесь, — указывая на стул, сказал следователь и, достав из папки какое-то дело, перелистал его и, взглянув прямо в глаза недоуменно ожидавшего его вопросов Брухмиллера, сказал:
— Из каких драгоценностей состоит клад?
Пастор помедлил с ответом и на всякий случай сказал:
— Точно не помню…
— Я покажу вам, — спокойно сказал следователь и, ведя пальцем по одному из листов папки, стал читать:
— «Первое. Четыре золотых кубка, обнесенных по краю финифтью с бриллиантовыми орлами у рукоятей. Глаза орлов — рубин, топаз, изумруд, смарагд (все крупные)…»
Пока следователь читал, пастор несколько раз менялся в лице. То ему становилось душно, то холодные мурашки пробегали по его спине. Уже отлично понимая, что он обманут, как мальчишка, он глупо, все еще боясь поверить правде, спросил:
— Значит… клад… найден?
Полковник с обидным сожалением вздохнул и молча посмотрел на него.
Следователь прищурился и не спеша проговорил:
— Значит, действительно плохи дела американской разведки, если Гопкинс посылает к нам таких наивных агентов. Разве вы не понимаете?..
— Понимаю… — упавшим голосом, тихо сказал Брухмиллер. — Я это начал подозревать еще там, в Ларсе, но возможность получить огромные богатства заволокла мне глаза и рассудок. Я был дураком и пешкой в руках этих негодяев. Спрашивайте меня! Все, что я знаю, скажу! — Пастор вскочил со стула. Глаза его были красны. Обида, злость, слезы виднелись в них. — Я разыграл идиота, но и эти подлецы получат должное. Все, все, что знаю, я расскажу о Гопкинсе, Вернере, об этих гнусных жуликах — Щербатове и его подручном!
— Вот это нам и нужно, — сказал следователь. — Этим вы поможете и себе и нам. Особенно не отчаивайтесь… Этот номер с бриллиантами царицы Щербатов и Курочкин разыгрывают с простаками уже не в первый раз. Вот дела о «царских бриллиантах», на поиски которых из-за границы устремлялись наивные люди. Создателями были оба эти проходимца, бывший князь и бывший петербургский чиновник, и адреса кладов бывали разные. Вот, например, это дело, — беря из папки бумаги, продолжал следователь. — В семидесяти километрах от советско-финской границы задержан переброшенный через границу бывший поручик белой армии Карпов, задержан в тот момент, когда усиленно рыл яму в лесу, в километре от дороги. При допросе подробно рассказал, что искал драгоценности бывшей императрицы. Список этих дра-го-ценностей, — иронически протянул следователь, — целиком совпадает с вашим. А вот и другое дело, правда большей давности, — заговорил полковник, доставая еще одну бумагу. — Оно взято из архивов и приобщено к общему делу. Вот дата — тысяча девятьсот сороковой год, то есть еще до Великой Отечественной войны. Как видите, еще и тогда два этих молодца орудовали тем же способом, но только с помощью японской разведки. Вот дело о задержании двух русских белоэмигрантов, Калужкина и Лобового, незаконно перешедших границу с целью собрать необходимые для японской разведки военные сведения и откопать для собственного пользования клад, состоящий из части драгоценностей бывшей русской царицы, якобы зарытый на берегу Амура, в километре от села Софроновка, под дубом, возле черного камня. И тут и там указателем местонахождения клада был все тот же Щербатов. Ну как, ясна вам картина?
Пастор тяжело дышал, лицо его посерело.
— Я идиот, которого обвели, как мальчишку! — с трудом выговорил он. — Но эти мерзавцы рано смеются… — Пастор облизнул сухие, побелевшие губы. — Спрашивайте, я к вашим услугам.
Брухмиллер рассказал все и о том, как ему было отказано в визе, и как его вызвали к Гопкинсу.
— Ваши друзья, Гопкинс и компания, сейчас трубят чуть ли не во всех газетах Западной Германии, а также и ряде других стран о том, как ни в чем не повинный интурист Брухмиллер арестован нами.
— Что я сейчас должен сделать? — коротко и решительно
спросил пастор.
Ненависть к Гопкинсу и Вернеру, так одурачивших его, охватила Брухмиллера.
— Они сделали меня посмешищем и болваном, но и я не пощажу их! — задыхаясь от стыда и гнева, выговорил он. — Я… я хочу гласности…
— Нам не стоит большого труда опровергнуть всю эту лживую газетную шумиху. У нас есть ваши показания, мы можем опубликовать их…
— Нет, нет, этого мало! — яростно закричал пастор. — Я хочу гласности, сам, своими словами рассказать об этой банде жуликов, так… — он задыхался, — так бессовестно опозоривших меня.
— Чего ж вы хотите? — спросил его один из следователей.
— Я выступлю на пресс-конференции, — решительно сказал пастор. — Я выступлю перед журналистами, перед всеми… О-о, я отомщу, и пусть потом мне и придется плохо от Гопкинса и Вернера, но я рассчитаюсь с ними!
— Вы хотите созвать пресс-конференцию? — спросил его собеседник.
— Да, да! Пресс-конференцию. И да будут прокляты Гопкинс, Вернер, Щербатов и все клады!.. — с отчаянием выкрикнул пастор.
— Думаю, что с вами ничего не случится. Гопкинс после вашего провала и не вспомнит о вас, а Вернера вы легко купите за тысячу марок.
…В просторном зале было немного людей. Несколько советских и иностранных корреспондентов, три фотографа, четверо штатских, сидевших рядом с полковником, и все интуристы, все двадцать шесть человек, с которыми пастор совсем недавно приехал в СССР.
Брухмиллер был мрачен. Его идиотская поездка в Россию, глупые поиски клада, жадность, превратившая его в посмешище для всех этих людей, — все стало достоянием газет, журналов, кино. Он вспомнил и Лотхен, которая считала его умницей и удачливым дельцом, он вспомнил и о подарках, которые обещал ей.
Пастор, не глядя на окружающих, сел на приготовленный ему стул.
— Начнем, — сказал председательствующий.
И Брухмиллер, сначала угрюмо, потом спокойней стал рассказывать все то, что привело его в Россию.
Иногда он отпивал глоток воды и, глядя в пространство, отвечал на вопросы корреспондентов.
Пораженные интуристы молчали. На их глазах пожилой и почтенный пастор, их спутник и милый знакомый, превращался в неудачливого стяжателя и разведчика.