Из революционной идеологии он извлек то, что было по-настоящему близко ему по духу — методологию марксизма, пафос его материалистической диалектики (совершенно неоправданно списанной сегодня в архив заодно с утопическими социальными воззрениями). И на этой основе возводил уже здание своей собственной теории сознания и мышления, насквозь проникнутой идеей его материальной, причинной обусловленности. Хотя начало его формирования пришлось еще на «доматериалистическую эру», в нем на редкость счастливо сошлись две струи: обостренная рефлексия интеллигента Серебряный век с его необъятной эрудицией и глубоко впитанным культурным наследием и деятельный пафос преобразователя и строителя революционной эпохи. Во всяком случае, та дерзость, с которой он, выходец из еврейской белорусской глубинки, провинциал и, в сущности, дилетант, берется, без оглядки на авторитеты, за решение сложнейших и почти не тронутых в ту пору проблем психологии, бесспорно оттуда.
Сохранились воспоминания людей, присутствовавших в 1924 году в Петрограде на первом публичном выступлении Выготского — 2-м Всероссийском съезде психоневрологов, куда он был послан делегатом Гомельского ГубОНО, получившим «разнарядку» на одного практического низового работника. Не берусь судить, какой вклад в теорию и практику психоневрологии внес этот съезд, но в судьбу самого Выготского — решающий.
«Приехал никому не известный молодой человек из Перми (?) и сделал такой доклад, что потряс всех!» — седовласый профессор, рассказывавший об этом много лет спустя дочери ученого, перепутал биографическую деталь, но доклад-то он не забыл и через четыре десятилетия! Впрочем, был в том зале и еще один внимательный молодой слушатель, не спускавший глаз с оратора, пока тот зачитывал по бумажке свое выступление. Подойдя к нему в перерыве, чтобы выразить свое восхищение, он случайно заглянул в этот сложенный листок и обнаружил, что тот… пуст. Молодой человек, Александр Лурия, впоследствии одна из величин в мировой психологии, занимал тогда пост ученого секретаря Психологического института при 1-м МГУ и обладал, как сейчас говорят, некоторым административным ресурсом. Именно он уговорил своего шефа, профессора Корнилова, пригласить в Москву никому не ведомого провинциала.
Приглашение Выготский принял и уже через несколько месяцев поселился вместе с приехавшей следом молодой женой в подвальном помещении того самого института на Моховой, где ему предстояло теперь и жить, и работать. Формально — под началом 22-летнего Лурии, несмотря на молодость снискавшего себе уже некоторую известность в своей науке.
Но очень скоро ведущий и ведомый поменялись ролями. И не потому, что Выготский был несколькими годами старше. И Лурия, и другой столь же юный его коллега, а впоследствии не менее знаменитый Алексей Леонтьев, сразу же обнаружили в нем такой запас свежих идей и такую зрелость мысли, которая далеко опережала их собственную. И именно это, а не положение, не должность, сделали начинающего «мэнээса» признанным интеллектуальным лидером, к которому потянулась одаренная молодежь.
Так с каким же багажом приехал завоевывать научную Москву 27-летний преподаватель Гомельского педтехникума, неведомо как сразу оказавшийся с нею вровень? Для человека его возраста, прямо скажем, с немалым.
В его чемодане лежала рукописная 9 монография «Трагедия о Гамлете, принце Датском, У Шекспира», созданная им в 1915-16 годы, а сверх того рукопись «Педагогической психологии» и наполовину законченная «Психология искусства». Между самой первой и последней вещами пролегло семь лет, и все эти годы мысль Выготского неустанно пробивалась к корням и истокам того, что так глубоко волновало его с юности — загадке воздействия на человека художественного произведения.
Можно ли в провинции вырасти в серьезного психолога — без профессуры, без экспериментальной базы, без живого научного общения? Во всяком случае, в первые десятилетия прошлого века такое было возможно. Тем более, что никто в России подобных специалистов в ту пору не готовил, а девяносто процентов публикаций на эту тему выходило на иностранных языках. Но языками Выготский владел чуть не с пеленок и этим в первую очередь был обязан, конечно, семье, где образованию детей — а их, между прочим, было восемь, — уделялось особо пристальное внимание. Однако и при всем своем знании языков он все же разделил бы судьбу большинства провинциальных эрудитов, если б не удача, не случай, связанные с выигрышем в лотерею.
Дело в том, что в дореволюционной России действовала так называемая процентная норма, согласно которой в университеты принималось не более 3–4 % выходцев из еврейских семей, и эта квота разыгрывалась только среди выпускников классических гимназий, что, впрочем, не освобождало их от вступительных экзаменов. 17-летний Выготский вытянул свой счастливый билет и в сентябре 1913 года стал студентом юрфака Московского университета.