Памятная доска, переданная итальянским правительством на все участвовавшие в спасательной операции корабли. Фото В.Мясса с доски, сохранявшейся на борту линкора «Слава». Ныне оригинал доски хранится в частном собрании в Таллине
Модель памятника русским морякам — участникам спасательной акции после Мессинской катастрофы 28 декабря 1908 года. Памятник не установлен. Фото автора
Оказалось, это был хозяин богатого дома, землетрясение застало его жену в детской комнате на третьем этаже, много часов (уточним, не менее суток) она продержалась с ребенком на качающемся остове здания, пока не появился отчаянный русский и не спас его семью. Дед пытался отказаться от столь ценного подарка, но хозяин силой надел кольцо на палец и поцеловал богатырскую руку моряка. Стоящие вокруг люди аплодировали.
Алексей Иванович Игольников без вести пропал в 1941 году в Германии, куда был вывезен после захвата пригородов Ленинграда. Но в семье хранится его фотография. Вот что написал его внук, капитан 1-го ранга
В.А. Касатонов: «Нет могилы, куда можно было бы прийти и поклониться его праху. Но память о нем живет в нашей семье. Он смотрит на своих внуков и правнуков с фотографии — молодой, сильный, красивый, открытое честное лицо. На груди боевая награда — крест, на котором написано «За веру, царя и Отечество». Он честно служил царю и Отечеству. Он и сегодня дает нам наказ: «Любите свою Родину, гордитесь, что вам доверяют послужить ей. Отечество у вас — одно. Будьте достойны его. Берегите свое имя, чтобы вы всегда с гордостью могли сказать: «Честь имею!»
Честь имеем? Или мы, россияне, — в который раз — обойдемся русской поговоркой об иванах, не помнящих..? И удовлетворимся поговоркой латинской: «Так проходит земная слава»? Sic transit gloria mundi.
МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ
Террористка Щепкина
Елена Съянова
Исполнители политических убийств обычно идут на них облаченными в ярко-алые плащи высокой идейности, под которой — серенькая, нечистая, пропитанная потом подкладка из простого человеческого отчаяния.
А бывают случаи, когда убийца весь в сером. Старенькое пальтишко, стоптанные туфли, дырявые перчатки; руки судорожно прижимают к груди младенца, то и дело нащупывая под пеленками плотный выступ револьвера… Выстрел. Человек падает, обливаясь кровью. Шум, полиция, пресса. На неделю. Дальше — тишина.
Это был редкий случай, который не смогла обыграть для своих целей ни одна из конфликтующих сторон. И тот редчайший, когда жаль обоих: и жертву, и палача.
Палач — Анна Щепкина, бывшая русская провинциалка, жена белого офицера-эмигранта, которую муж привез в Париж да там и бросил. Без денег, без жилья, но с младенцем. Причем бросил в буквальном смысле, то есть просто ушел, растворился в огромном городе. Она ждала, пока оставалось молоко и какие-то гроши, кормила сына; когда все закончилось, пошла искать мужа. Искала долго; продала последнее — обручальное кольцо; искала еще несколько дней; с квартиры выгнали; взяла ребенка и револьвер мужа — все, что осталось, и снова пошла искать. От голода кружилась голова, но оружие не продала; с ним оставалась надежда: найду — убью подлеца! Это был 1927 год; советское консульство занимало симпатичный особняк на оживленной улице, и Щепкина несколько раз проходила мимо красного флага на фасаде. И вдруг подумала: это же Россия. Там, на Кубани, еще жива мать. Там ее дом.
Не вернуться ли? Она ведь не преступница, не шпионка… просто брошенная жена.
И с такой же настойчивостью, с какой искала мужа, Анна Щепкина стала ходить в советское консульство с просьбой выдать ей паспорт и визу для возвращения в Россию. Ходила долго, как на работу, и всякий раз получала отказ. В документах у нее была какая-то путаница, но главное непонятно было — зачем вообще такая Щепкина советской стране? Ну ее!
В очередной визит посетительницу просто не пустили. Дорогу заступил швейцар консульства Фомин. Ничего не слушая, резко указал на дверь.
И Щепкина вдруг озверела: от голода, изнеможения, ненависти ко всему миру, которому оказалась не нужна.
В этот отвергнувший ее мир она и выстрелила... и попала — в швейцара Фомина.
Швейцар упал. Ее арестовали. Был суд. Советские газеты начали было писать об очередном «злодейском преступлении белогвардейской эмиграции», обвинять французское правосудие в стремлении «затушевать политический смысл преступления»… которое удачно встраивалось в тогдашнюю цепочку политических убийств: Воровского в Лозанне, Войкова в Варшаве. Писали, впрочем, недолго и как-то вяло, слишком было ясно: сколько не пытайся набросить на эту Щепкину кровавый плащ белой идеологии, зацепиться-то ему совсем уж не за что!