Джоанна закончила балладу и начала другую:
— Я знаю, куда иду, знаю, кто идет рядом со мной, знаю, кого я люблю, но кто знает, за кого я выйду замуж. Говорят, что он злой, а я скажу, он нежный… — Она резко остановилась и произнесла спокойно, но с силой: — Проклятье, проклятье и еще раз проклятье.
Я услышал, как она бросила палитру и кисть и пошла в кухню.
Через минуту я сел в кровати и крикнул:
— Джоанна!
— Да, — отозвалась она из кухни.
— Я умираю от голода.
— О! — Она засмеялась, потом всхлипнула и сказала: — Сейчас. Я уже готовлю.
Еда была королевская: жареный цыпленок со сладкой кукурузой, бекон и ананас. Пока из кухни доносились соблазнительные запахи, я встал, оделся, достал в комоде чистое белье и приготовил для нее свежую аккуратную постель.
Она принесла из кухни поднос с тарелкой, вилку и нож и увидела убранную постель и сложенные грязные простыни.
— Что ты делаешь?
— Тебе на софе неудобно. Ты явно там не высыпаешься, и у тебя красные глаза.
— Это не потому… — начала она и замолчала.
— Не потому, что ты не высыпаешься?
Она покачала головой:
— Ешь!
— Тогда в чем дело? — спросил я.
— Ничего. Ничего. Замолчи и ешь.
Она наблюдала, как я очистил тарелку до крошки.
— Ты лучше себя чувствуешь, — констатировала она.
— Конечно. Почти хорошо. Благодаря тебе.
— И ты не собираешься ночевать здесь сегодня?
— Нет.
— Ты можешь попробовать спать на софе, — спокойно сказала она. — И сам увидишь, что я терпела ради тебя. — Я ничего не ответил, и Джоанна настойчиво добавила: — Я хочу, чтоб ты остался, Роб. Останься.
Я внимательно посмотрел на нее. Хотел бы я знать: ее печальные песни, и слезы в кухне, и теперь настойчивое требование, чтоб я остался, — нет ли тут мельчайших признаков. что наше родство ее огорчает больше, чем она предполагала? Я всегда знал, что, даже если она полюбит меня так, как я хотел, это будет для нее большим потрясением, потому что Джоанна не способна отбросить свои предрассудки. Но в любом случае мне именно сейчас уходить не время.
— Хорошо, — улыбнулся я, — спасибо, я останусь. На софе.
Она вдруг оживилась, стала разговорчивой и рассказала во всех деталях, как выглядело на экране интервью.
— В начале программы он заявил, мол, он полагает, что твое имя на табло появилось по ошибке, потому что он слышал, будто ты не приедешь, и я испугалась, не попал ли ты по дороге в аварию. Но ты приехал… и потом вы оба выглядели как самые закадычные друзья, он обнял тебя за плечи, и ты улыбался ему так, будто солнце сияло из его глаз. Как тебе удалось? А он старался подколоть тебя, разве нет? Может, это мне показалось, потому что я знаю… — Она замолчала на середине фразы и потом совершенно другим голосом, полным слез, спросила: — Что ты собираешься с ним сделать?
Я рассказал ей. Наступила долгая пауза.
Она была потрясена.
— Ты не сможешь! — воскликнула она.
Я улыбнулся, но ничего не ответил.
Она вздрогнула:
— Он не догадывался, что ты все знаешь, когда подкалывал тебя.
— Ты мне поможешь? — спросил я. Ее помощь была очень важна.
— Может, лучше обратиться в полицию? — серьезно спросила она.
— Нет.
— Но то, что ты планируешь… это жестоко.
— Да, — согласился я.
— И сложно, и много работы, и дорого.
— Да. Ты позвонишь один раз. Хорошо?
Она вздохнула:
— Если он перестанет вредить, наверное, ты тоже успокоишься?
— Безусловно. Но ты позвонишь?
— Я подумаю. — Она встала и забрала поднос. Джоанна не позволила помочь ей вымыть посуду, и я подошел к мольберту посмотреть, над чем она работала весь день: я почувствовал смутную тревогу, обнаружив, что это портрет моей матери за роялем.
Я все еще разглядывал портрет, когда она вернулась.
— Боюсь, что он мне не удался, — заметила она, становясь рядом. — Видимо, что-то неправильно с перспективой.
— Мать знает, что ты рисуешь ее?
— Ох, нет.
— Когда ты начала?
— Вчера днем.
Мы помолчали. Потом я сказал: