Островерхие скальные гряды бросают в долину зазубренную чёрную тень. «База-шесть» кажется собранной из пластмассового конструктора моделью самой себя. Здесь нет грязи и ржавчины, эрозия не выветривает камень, семена травы не прорастают в стыках бетонных плит.
В небе появляется белая точка. Спустя пару минут она превращается в тире. Три коротких—три длинных—три коротких. Майский день наступает досрочно, опережая график. Белое тире растёт в чёрном небе.
Я тебя вижу. Я тебя чую. Я тебя хочу.
Ладонями — от дюз к носу. Сжимаю с двух сторон. Поворачиваюсь так, что тело корабля нависает надо мной. А под моим хребтом проносятся хребты Луны.
Давай же, шепчу я. Одновременно прижимаюсь к нему и отталкиваю его вверх. Никого нет рядом, чтобы сказать о минутной готовности.
Грузовик чуть задирает нос, но этого мало. Это, говорю, очень просто — задача трёх тел. Ты, Луна и я. Наверное, я давлю на тебя. Наверное, мои мышцы уже лопнули под четырёхсоттонной махиной. Но мы с тобой решим нашу задачу.
Из уха что-то липкое течет по шее. Но у меня нет тела — оно расклеено маленькими колечками по обшивке лунного грузовика. Под моей спиной бросают блики купола «Базы-шесть». Мы лишь сносим какую-то антенну, и её обломок улетает в небо.
Я отпускаю тебя, едва заставив руки разжаться. Возносясь вверх, я вижу, как далеко за базой ты задеваешь носом грунт, вскидываешься, вздыбливаешь пыльное облако злополучной четвёртой дюзой, и скрываешься в пепельном тумане.
Наш контакт разрывается. Тогда я оборачиваюсь к черноте неба, толкаю её перед собой и падаю навзничь в океан света.
Целует в шею, и это запрещённый приём.
Сердит меня историями про настоящего свипера — это когда я прямо со швабрами рухнула из подсобки в коридор. Кому приятно такое слушать о себе? Мне, правда, приятно...
Где мы, кто мы, когда мы?
Реальность понемножку начинает обретать очертания, и я вскидываюсь в постели.
А Валька роняет меня назад.
У меня заготовлена такая доказательная база... И я мямлю, лопочу что-то про спины-спины и лица-лица, про неправильность, и невозможность, и...
Глупая ты, шепчет в ухо, смеётся, щекочет смехом. Глупая, я же люблю тебя.
И словно мир сходит с орбиты. Моя рука гатью — через Валькин пушистый живот, пальцы сжимают его бедро — это якорь: Лёля держится за Землю. Лёля боится улететь!
Высвобождается, расковывается что-то внутри, невидимые шестерёнки сцепляются зубьями, искрят соединяющиеся провода, сходятся в точку призрачные сетки траекторий... Подпорка-костыль отпала за ненадобностью. Никаких контуров усиления — ничего не надо, хватит моих ладоней и моей любви. Я осторожно разжимаю пальцы и развожу руки, обнимая космос.
Валька жарко дышит мне в темечко, и я прижимаюсь к нему вся — от пяток до затылка. Парят в неизбывной пустоте, сияют радужной чешуёй стальные рыбки, послушные моей воле.
—Держи меня, — предупреждаю. — А то улечу.
— Как держать? — галантно уточняет Валька.
Как держать?
Силой и лаской.
Да, именно так.
АЛЕКСАНДР ГОЛУБЕВ
Миссия
Рассказ
Посвящается Г.Б., поэту
Обои над столом почернели и, отстав от стены, выпирали какими-то заскорузлыми струпьями. С чего бы это? Ремонт в квартире он делал всего лет пятнадцать назад. Наверное, соседи залили, ишаки потные, а он, дурак, этого даже не заметил. А ведь еще недавно собственноручно клеил новенькие обойки, розовые в золотую полоску. Приятно посмотреть было. Не то что сейчас.
Да и хрен с ними. Это не главное.
Он налил в стакан водки и выпил. Да, точно. Обои — это не главное. Какая глубокая, верная мысль насчет обоев. Не забыть бы. Лучше записать. Где-то валялась ручка. Нет, ручка не подойдет. Слишком тонко пишет. Туг нужно что-то другое, более радикальное.
Он встал, покачиваясь, прошел в ванную. Фу, ну и вонища. Это потому что санузел совмещенный. Ведь просил же, когда его сюда отправляли, хотя бы санузел раздельный предоставить. Нельзя, говорят. Нельзя-я-я-я... А то, что сливной бачок сломан, и теперь в унитаз из ковшичка сливать, это — можно?
Зеркало. Это что — зеркало? И лицо в нем, неужели это лицо? Небритое, пьяное, помятое. Мешки под глазами. Не мешки — мешищи! А глаза? Мутные, красные, больные. Сколько лет тебе, рожа? Сорок? Пятьдесят? Семьдесят?
Нет, так нельзя. Надо остановиться. Когда-нибудь надо остановиться. И я обязательно остановлюсь. Когда-нибудь. Обязательно.
Так, зубную щетку вижу, а где зубная паста, где мой «Поморин»? Вот он, на дне ванны валяется. И еще не выжат до конца. Можно даже сказать, наполовину полон. А можно — наполовину пуст. Это по настроению. Но сейчас не об этом. Сейчас нужно — записать.