— Ладно, — сказала мама, — с утра простой полью, а на ночь разведу с удобрениями. Ты знаешь, что Варежка с ними шепчется?
Папа улыбнулся.
— Пусть шепчется. Им ведь, наверное, тоже страшно.
Папа садился перед Мемсахиб на кочку и щелкал языком. Повторял для Антона по-русски. Опять щелкал. Переводил шелест и потрескивания.
В основном речь шла о детях. Им нужно было много света и с кем-нибудь разговаривать. Маленькой петрушке нельзя было зябнуть. Папа пообещал установить наземный термометр и убирать маленькую петрушку, если что, в дом.
Но чаще всего папа повторял одну и ту же фразу: «Не знаю».
— Она спрашивает, нет ли каких известий о ее муже, — сказал папа Антону, — я отвечаю, что не знаю ничего. Это неправда, сынок, он умер. Она это знает, спрашивает на всякий случай.
А Варя действительно понимала, о чем шепчутся малыши. Им было скучно. Они просили какую-нибудь историю, и Варя стала приходить играть возле клумбы с планшетом, в котором мама или Антон настраивали ей аудиокнижки. Маленькая петрушка первой стала понимать их и шепотом объясняла старшей. Мама никогда не оставляла Варю одну с малышами — боялась, что девочка повредит их, но неделя за неделей становилось все заметнее, что девочка и два кустика нашли общий язык.
— Мам, — сказала однажды Варя, — мам, она просит отнести вот это их маме.
В руках у Вари был свернутый сухой листик.
— Ты сорвала это? — с тревогой спросила мама.
— Да нет же. Она мне это дала.
Мама встала над маленьким кустиком и внимательно его рассмотрела. Вроде бы никаких свежих надломов.
— Ну, давай отнесем.
Мемсахиб ждала их у самой опушки, чуть ли не приплясывая. Умоляюще протянула к ним ветку, всю инкрустированную маленькими прозрачными кристаллами, согнула ковшиком плотный зеленый лист.
Мама подняла Варю, Варя положила сухой листик в зеленую ладонь. Огромное дерево задрожало, заскрипело. Мама внимательно посмотрела на Мемсахиб, но та уже успокоилась, нежно провела листом по Вариной макушке и отступила в лес.
Папа вернулся вечером и на мамины расспросы задумчиво ответил, что у маленькой, наверное, раскрылась вторая мозговая почка.
— Ну… — он задумчиво посмотрел на маму, — ну представь, что у Антошки выпал молочный зуб, а лезет зуб мудрости. Вот вы молочный зуб, в общем, Мемсахиб и отнесли. А с маленькой теперь тоже надо больше разговаривать. А то нехорошо, если малыши одичают.
К середине лета папа стал уезжать чаще, иногда на целый день.
— Пытаемся экономику восстанавливать в додриадарском состоянии. Никто не понимает, как это все работало, — рассказывал он маме вечером, когда свет горел уже только на кухне. — Нашли несколько бывших управленцев: половина ворюги, остальные ничего не помнят. Или не хотят. Один мне говорит — отстань, у меня альцгеймер. Я ему — кто у тебя? Мужики ржут: ты б еще сказал, рак у тебя, хрыч старый.
Мама вздрогнула.
— А вот я не подумала, — сказала она, — а как больницы работают?
— Люди же обученные остались. Но, правда сказать, не все могут. Не все. Больничных, говорят, не всех убили, где-то держат в плену. Не знаю точно, расспрашивать боюсь.
— Как-то это все… — вздохнула мама.
— Плохо не то, что это жестоко, а то, что бесполезно. Я даже думать не хочу о том, как нас накажут. А они накажут.
— Ты боишься?
— И боюсь, конечно, тоже. И жаль, что столько народа сейчас полегло на этом восстании. Если только нас считать, и то много. И впредь будет еще тяжелее.
— По радио говорят, они нам всю планету разграбили.
— Ну, это верно, — хмыкнул папа, — весь навоз, который могли собрать, двадцать лет вывозили, полпроцента атмосферного азота увезли, известняка выгребли какое-то тоже дикое количество. Мой-то шеф, он среди них считался и так не бедным, особенно не хапал, а большинству только и подавай то редкие металлы, то органику какую-нибудь.
— Ты поэтому? — мама кивнула в сторону рощи.
— Нет, — резко сказал папа, — нет. Не поэтому.
— Но почему?
— Я их ненавижу, Лея, — сказал папа, — ненавижу с тех пор, как они прилетели и сломали всю земную цивилизацию. Мне лет семь было, но я все помню. Как они стерилизовали половину населения. Как они Витальку живьем сожгли. Как города все большие разогнали. А сколько народа погибло, когда они запретили публичное вероисповедание!
— Ну, так кому нужно, можно же дома молиться?
— А, ты младше, ты не поймешь, — сказал папа. — А Витальку… Да что там, сколько было таких смертей… Он ведь даже не знал, что она была беременна.
— Аборт, что ли? — скривилась мама.