— Поверьте, Джоунси, я ведь не просто так извожу вас расспросами. — голос Кроули сделался виноватым, словно тот оправдывался. — Я нисколько не сомневаюсь, что офицеры Королевского флота знают своё дело, но и вы меня поймите: эта экспедиция слишком важна для меня!
— Как и для меня. — кивнул его собеседник. — Не забывайте, Алистер, это наше ведомство всё организовало.
— Я не забываю. Как и то, что один раз вы уже потерпели здесь неудачу.
— Больше не потерпим.
[1] Нынешний город Кировск
III
В Москве двадцать первого века я жил на Ленинском проспекте, в большом восьмиэтажном доме в форме буквы «Л». Косая ножка этой буквы тянулась вдоль улицы Косыгина, вертикальная — вдоль проспекта, а верхняя, короткая поперечина выходила Гагаринскую площадь. Собственно, моё бренное пятидесятивосьмилетнее тело там и оставалось — а вот сознание, переместившееся в прошлое на сотню без малого лет пребывало сейчас на Воробьёвых горах, буквально в двух шагах от того места, где этот дом будет построен в пятидесятых. Улица Косыгина тогда заменит старое Воробьёвское шоссе, Ленинский проспект — Большую Калужскую улицу. На месте же прежней площади Калужской заставы много позже поднимется к небу стрела обелиска со статуей космонавта наверху.
А вот вычурный особняк Мамоновой дачи, в котором и пребывала моя нынешняя бренная оболочка, останется на своём прежнемместе. В 2022-м году в нём будет располагаться Институт физической химии, сменивший в этом здании Центральный музей народоведения. Но тут, как говорится, есть нюанс: в предыдущей версии истории (пожалуй, теперь я с полным правом могу употреблять сей оборот) музей просуществовал там до сорок третьего года, когда его место занял Институт физической химии. Но в «текущей реальности» музей выселили аж на тринадцать лет раньше, и освободившаяся недвижимость досталась… правильно, «нейроэнергетической лаборатории» доктора Гоппиуса. А если совсем точно, заново созданному институту нейроэнергетики, в котором Евгений наш Евгеньевич занял место замдиректора при вечном своём патроне Александре Васильевиче Барченко. Сюда же, на Мамонову дачу спешно перевезли оборудование и сотрудников и из московской «подвальной лаборатории», и из «особого корпуса» коммуны.
И Барченко и Гоппиус вернулись на следующий день после киносеанса с фильмом о советском Рип ван Винкле — и сразу поставили на уши всех, имеющих хоть какое-то отношение к «паранормальному» проекту. За каких-то трое суток было вывезено всё оборудование. Спецкурсанты, принимавшие в этом живейшее участие, отправились вслед за приборами и прочим имуществом последним рейсом.
Уехали, впрочем, не все: в присланный за нами из Харькова автобус кроме гоппиусовских сотрудников, отвечавших за финальный этап экстренной эвакуации, погрузились мы с Марком и Татьяной, пирокинетик Егор и, разумеется, Карась, успевший стать доверенным помощником самого Барченко. Ещё здесь оказалась и товарищ Коштоянц Елена Андреевна — в элегантном манто и не менее элегантной шляпке, лучащаяся довольством по случаю переезда в столицу. Буквально за пару часов до отъезда Гоппиус (они с Барченко уехали раньше, на легковом «Фиате») проговорился, что Елену решено перевести в нашу группу, в качестве признания её достижений в овладении навыками биолокации — теми самыми проволочками-искалками. Прочие дамы-психологини куда-то исчезли ещё раньше, как и учитель Лао со своими узкоглазыми «коллегами» — его упражнений в медитации мне будет не хватать.
Когда автобус выкатился на подсохший просёлок через ворота, проехав под вывеской «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды» я вдруг отчётливо понял, что сюда мы больше не вернёмся. Всё, этот гештальт закрыт, и опасность застрять, зациклиться в остающихся здесь незавершённых отношениях мне больше не угрожает. Сидящие позади на одном сиденье Марк с Татьяной — яркий тому пример; что до нас с Еленой, то «это другое» — как, помнится, любили говорить совсем в другое время и в другой стране. Здесь я не чувствовал никакой незавершённости: отношения двух взрослых людей, вполне их обоих устраивающие и основанные в равной примерно степени на физиологии и взаимном уважении. Ну и общая тайна, конечно — из разряда тех, что связывают двоих покрепче самого лучшего секса…
Из коммуны мы выехали в девять утра, а три часа часов спустя уже были на вокзале и с шутками и прибаутками грузились в поезд «Харьков-Москва». Уж не знаю, настоял ли Барченко, или местное ГПУшное руководство проявило бдительность — а только в распоряжении нашей группы из двенадцати человек был предоставлен целый вагон. Мы с Еленой, переглянувшись, заняли отдельное купе — всё, хватит прятаться, не подростки, чай!.. Я заметил, как Татьяна с Марком, слегка замявшись, последовали нашему пример
…Уже пары чух-чух, кондуктор дал свисток,
Прощальный поцелуй, стакан горилки... — всё было в точности, как в хулиганской песенке Розенбаума. Вместо стакана горилки на откидном столике купе красуется бутылка рубиново-красного «Кюрдамир»; поцелуй, отнюдь не прощальный, решено отложить на ночь. А пока Татьяна с Еленой (и когда это они успели подружиться?) разворачивают промасленную коричневую бумагу, извлекая на свет божий закупленные в вокзальном буфете дорожные деликатесы: колбасу с чесночком, жареную курицу, стеклянную баночку с чёрной икрой. Мы с Марком тем временем закончили раскладывать багаж, и он с лёгкой завистью косится на деревянную кобуру с «Браунингом», которую я на этот раз нацепил открыто поверх шофёрской кожанки; сейчас она висела на крючке, предназначенном для полотенец. А что, имею право — в конце концов, я сотрудник ГПУ, или где?
Паровоз издал два длинных прерывистых гудка. Скрежетнули ребордами колёса, провернулись и застучали на стыках, набирая скорость. Дебаркадер вокзала поплыл назад, а Марк уже орудовал штопором, откупоривая азербайджанское вино. Спутницы наши увлечённо щебетали о своём, девичьем, не обращая на нас внимания — похоже мои спутники, как и я, не слишком-то переживают по поводу навсегда оставшейся позади коммуны. И то сказать, за эти несколько месяцев мы крепко прикипели друг к другу, и не только наша боевая троица, но и остальные отобранные в группу спецкурсанты. Вот, кстати, и они: в дверь без стука вваливается Егор-пирокинетик, из-за плеча у него выглядывает Карась с бутылкой в руках. На криво налепленной беловатой этикетке значится: «Водка пшеничная», цена — два-семьдесят пять собержимое, сорок копеек посуда и отдельно — пятачок пробка. Рядом загадочная надпись «Укупорку капсюлей покупатель не оплачивает» и требование: «Возвращайте посуду и пробку».
… он что, из буфета эту поллитру спёр? А ещё сознательный коммунар называется...
Но вернёмся в Мамонову дачу, в актовый зал новорожденного Института нейроэнергетики, где начальство собрало нас шестерых — мы едва успели разложить вещи по комнатам (каждому своя, отдельная!) и наскоро привели себя в порядок после дороги. Цель собрания очевидна: ближайшие перспективы, цели нашей работы, каждый солдат должен знать свой маневр, еt cetera, еt cetera, еt cetera.[1]
Если совсем коротко: Барченко (надо полагать, не без помощи Карася, не зря же он возил его с собой в Москву!) всё же сумел разобрать большую часть текста той самой книги. Из какового непреложно следует, что успеха — решающего успеха, позволяющего брать под контроль любое потребное количество «мертвяков» — можно добиться, только заполучив в свои руки знания древней цивилизации. Находятся они понятно где — за Гиперборейским Порогом, ключ к которому как раз и содержится в добытом нами пергаментном листе. Там же — указания, позволившие Александру Васильевичу, проведя соответствующие расчёты, точно определить местоположение упомянутого Порога (именно так, с заглавной буквы, и никак иначе!). И, надо сказать, здесь особых сюрпризов не случилось: Порог, по словам Барченко, находится на Кольском полуострове, на берегах Сейдозера, где ему дважды приходилось бывать с научной экспедицией ещё в начале двадцатых. Тогда экспедиция обнаружила немало по-настоящему загадочного, а то и вовсе необъяснимого — и если бы не тупоголовые скептики, сидящие в академических институтах… бла-бла-бла…