Наш состав, состоящий из паровоза серии «Ов» и шести вагонов — четырёх товарных и двух пассажирских — загнали на запасные пути, к пакгаузам. Пока станционное начальство вяло переругивалось с Гоппиусом насчёт подачи подвод и выделения грузчиков, мы с Еленой отправились прогуляться в сторону берега. За узким мысом, отгораживающим акваторию порта от залива, покачивались на мелкой волне три больших многомоторных гидроплана с опознавательными знаками воздушных сил РККА — два знакомых мне ЮГ-1, только в «морском» варианте, и один ТБ-1, он же АНТ-4. Первенец советской тяжелобомбардировочной авиации опирался на пару длинных поплавков — и даже с такой дистанции я мог, не особенно напрягая зрения, различить мелкий гофр алюминиевых листов, из которых были склёпаны крылья и фюзеляж, да укрытые брезентовыми чехлами пулемётные турели, одна на носу и ещё две посредине, между килем и пилотской кабиной.
Меня прямо завидки взяли: с такими красавцами мы бы долетели до Сейдозера самое большее, за час, включая взлёт и посадку — сколько тут вёрст девяносто? Да и грузоподъёмность у этих бомбовозов солидная — что очень пригодилось бы для переброски научного оборудования, которыми битком набит один из вагонов.
Позади зафыркал мотор. Я обернулся — к пристани катил, переваливаясь на выбоинах грунтовой дороги, грузовичок. На штабеле ящиков в кузове устроились Марк с Татьяной и Карась — увидев нас с Еленой, они замахали руками и что-то закричали. Я махнул в ответ, и мы с Еленой поспешили к берегу.
Грузовик затормозил, набежавшие грузчики, разбавленные в соотношении примерно три к одному военными, принялись выгружать из кузова ящики. Другие, ухватившись за канаты, стали подтягивать к пирсу один из «Юнкерсов» — на поплавке, держась за стойку, стоял человек в пилотской кожанке и распоряжался, энергично размахивая свободной рукой. Ещё двое потащили с берега узкие сходни.
Я глазам своим не верил: неужели это и есть обещанный Барченко транспорт? Ну, Александр Васильич, ну уважил…
Я сидел на рубчатом дюрале плоскости и откровенно бездельничал. Грузовик укатил за новой порцией ящиков, майское солнышко взялось припекать не на шутку, и мне оставалось только греться — и вспоминать недавние события.
На Мамоновой даче мы провели около полутора месяцев. График занятий и прочих работ (экспедиция готовилась в страшной спешке) оставлял нам немного свободного времени, но ведь столица со всеми её соблазнами — вот она, стоит только выйти за ворота. В деньгах я, как и мои спутники, недостатка не испытывал — стоит лишь забежать в ближайшую сберкассу снять пару-тройку сотен из премиальных, потратить которые я так и не имел возможности. Но, к великому нашему сожалению, спецкурсантам, как и прочим сотрудникам, категорически запрещено было выходить в город без подписанного лично Гоппиусом (Барченко целыми днями пропадал у себя в кабинете и на людях показывался редко) пропуска. Стерегли же нас будь здоров, и в этом я убедился в первый же день, когда вознамерился проверить ограду парка на предмет подходящего лаза. Облом-с: все дыры тщательно заколочены, поверху протянуты две нитки колючки, охрана бдит — не вот и приходилось делить время между спальней, турником и лабораторией, отдавая предпочтение последней. Утешало, что время это было потрачено не напрасно: не прошло и недели, как я стал разбираться в устройстве и работе установки не хуже самого Гоппиуса, уверенно заняв место его ассистента. Чем бессовестно и воспользовался: улучив момент, когда он отправился к Барченко, старательно скопировал в блокнот колонки цифр, обозначающие настройки приборов, выставленые во время опыта с Блюмкиным. Тут мне, пожалуй, повезло: сам Гоппиус считал тот опыт безусловно провальным, и если и сохранил настройки — то единственно из врождённой своей дотошности и пунктуальности. Ну а мне — глядишь, и понадобятся… правда, для этого надо сперва понять, чего именно я хочу добиться, а вот с этим как раз главные сложности.
К концу первой недели нашего заточения пропала Елена. Ни с того, ни с сего, без предупреждения — хотя, кажется, могла бы и найти минутку, чтобы шепнуть пару слов. Комната её оставалась запертой на ключ, но когда я самым пошлым образом заглянул в замочную скважину, то обнаружил распахнутый полуустой шкаф — ага, значит, уехала она, взяв с собой не все вещи, а, стало быть, собирается вернуться. Или нет? На мой вопрос Барченко неохотно буркнул, что товарищ Коштоянц отлучилась в связи с непредвиденными семейными обстоятельствами, и к началу мая, когда запланирован наш отъезд, должна приехать назад. Ну, хоть на том спасибо — а всё же сердце у меня было не на месте. То ли за эти несколько недель я привязался к ней сильнее прежнего, то ли прорезались во мне провидческие способности, а только я ждал её возвращения, считая дни.
Барченко не обманул. Елена появилась да два дня до объявленного отъезда. Мы все — и спецкурсанты, и сотрудники -носились взмыленные, замотанные, сколачивали и складывали ящики, упаковывали научную аппаратуру, по десять раз сверяясь со списками, всё ли взято, не забыто ли что-нибудь важное? Пообщаться с ней наедине я сумел лишь поздно вечером — после ужина мы ушли в дальний уголок парка, позади обшарпанного флигеля, где когда-то располагалась оранжерея. Раньше, когда Мамонову дачу занимал музей народоведения, там была развёрнута обширная экспозиция жилищ народов Севера, и теперь от них осталось лишь несколько пустующих юрт и яранг, возведённых за неимением снега и оленьих шкур из брезента и крашеной фанеры. Шли мы, крепко взявшись за руки. Елена на ходу склонила прелестную свою головку на моё плечо — и можно было бы поставить николаевскую десятку против жмени семечек, что любой сторонний наблюдатель ни на миг не усомнился бы, что перед ним влюблённая парочка в поисках укромного уголка, где можно согрешить без помех. Собственно, именно этим я и собирался заняться, и даже прихватил с собой свёрнутое покрывало — не укладывать же её на траву? — но у моей партнёрши, как выяснилось, имелись на этот вечер иные планы.
В прошлый раз я дала слово, что однажды всё тебе расскажу. — Елена смотрела на меня ясно, словно пытаясь заглянуть глубоко, в душу. — Считай, время пришло.
Я кивнул. Прошлый раз — это было вечером перед днём локального «зомби-апокалипсиса», организованного стараниями Барченко, она увела меня к себе. И первым моим вопросом стало сакраментальное «на кого вы работаете, мадам?» Ответа я тогда не получил — Елена попыталась отшутиться, я стал давить — и вместо откровенного разговора и взаимных признаний у нас едва не случилась ссора. К счастью, оба довольно быстро опомнились, успокоились и сбавили обороты. Она рассказала о заговоре, затеянном Бокием на пару с кем-то из его единомышленников в Высшей коллегии ОГПУ (Елена не знала, с кем именно), о чудовищном плане провести орду кровожадных зомби в Кремль, где те должны были порвать на британский флаг политических противников заговорщиков во главе с самим дядюшкой Джо. Я, в свою очередь, поведал, какую роль сыграла в нашей недавней заграничной поездке информация, полученная от Якова Блюмкина — о том, что в психиатрической клинике профессора Ганнушкина находится ишь его бренная оболочка, а отнюдь не сознание, я разумеется, умолчал. В ответ Елена огорошила меня сообщением, что ни в какой психушке Блюмкина уже два с половиной месяца, как нет. Его перевели в спецклинику, где держат под неусыпным наблюдением, и сделано это по личному распоряжению всё того же Бокия.
Последнее не понравилось мне сильнее всего — ведь если предположить, что между мной-нынешним и «дядей Яшей», обосновавшегося в моём прежнем теле, с завидной регулярностью случаются флэшбэки — то почему бы не предположить, что таковые же имеют место между ним и сознанием Алёши Давыдова? И если это так, что стоит штатным психиатрам ОГПУ вытянуть из несчастного подростка все подробности этих "видений"?
Утешало одно: пока, во всяком случае, ничего подобного не произошло. А если и произошло, то случившееся ещё не связали с моей персоной. Ведь будь это так, вряд ли мне позволили бы оставаться вблизи святого святых заговора. Это несколько утешало… пока.