— Ладно, скажу Устиму, чтобы сопроводил до Торжища и оказал всяческое содействие от маво имени. Эй, Настёна! Доча, Селянин за раритетами собралси, може, и табе диковину каку приобресть?
Одна из девиц, обсуждающих вопросы лепости дружинников, отозвалась томнокапризным голоском:
— Ох, батюшка, стосковалась я по цветочку аленьку!
Подружки княжьей дочери дружно прыснули, среди дружинников раздались гоготливые смешки. Князь сурово глянул на довольно выглядевшего Селянина.
— Оттаскать бы тя, Микола, за язык — бушь знать, кому балякать сказы сексуяльного характеру. Пшел прочь, и штоб к вечеру посол у меня тут гоголем пел!
Обычные люди на Ведьмово Торжище не ходили по причине полного отсутствия желания быть съеденным, случайно покалеченным, обматерённым или, всего хуже, облапошенным созданиями, именуемыми нечистыми. Что нечистого может быть, к примеру, в русалке или водяном, никто объяснить не потрудился, однако принято так в народе: нечистые — и всё тут. Микола Селянин, однако, к обычным не относился — лез на рожон, пытливо выпытывая у продавцов секреты, отчаянно торгуясь и заглядывая за прилавок всякий раз, когда подозревал возможность скидки. Устим Прокопыч, княжий держатель кошеля, по дороге на Торжище напустил на себя важности, пытаясь скрыть тряс поджилок, однако как только колдун пришёл на большую сокровенную поляну в лесу, где велось великое менище, сразу стало не до суеверного страха — держись только за кошель! А и кто ожидал, что будет ещё хуже, чем в ярмарочный день: крики, визги, хрюканье, смех, давка, толкотня, свист свирели, перекрывающий разноголосый гомон… И продавцы, и покупатели разнились друг от друга так сильно, что Прокопыча, непривыкшего к виду спорящих чёрта и размалёванной девицы с козлиной бородой, вначале стошнило, но затем он вспомнил o служебном долге и решил держаться профессиональной невозмутимости — то есть денежной сумы.
— Дядь, дай рупь, дядь, дай рупь, дядь… — К рукаву прицепился облезлый одноглазый кот, с нездоровым блеском в оставшемся веретёнообразном зрачке — видимо, распознал звериным нюхом башляльщика.
— Брысь!
— Купи трын-траву, увжаемый! Хрраша трравкт! А? — Узловатые пальцы обхватили плечо казначея, пахнуло конским навозом и мертвечиной. Устим с негодованием обернулся и тут же спрятал негодование обратно — на него пытались смотреть огромные глаза на худом морщинистом лице, а попыткам мешали суровые нитки, которыми веки были пришиты к щекам.
— Хей-хей-хей! А ну, покаж! — пришел на выручку Селянин.
— Мкол? Тыбе нче не дам! — отступил назад зашитый.
— Ха! Не, ты токмо глянь, честной народ, опять гашиш втюхиват! Тьфу, вурдалачье племя! Давай-давай, топай отседа, не то старшине пожалуюсь!
— Индыр, индыр, ч-ч, Салайнин! — Дорогу магу преградило огромное волосатое чудище, от прелой шерсти которого поднимался вонючий дух — Айдын колброт?
— Гыга, ч-ч, Мрва! — приветливо откликнулся Микола и повертел загадочно в воздухе пятернёй — Айдын уйтун херрва!
— Пфф, — угрюмо отозвалось чудище и освободило дорогу. (авт. перевод: «Всех благ, Селянин! Человека продаёшь?» «Тех же благ, Мерва! Продаю ему впечатления!» «А, ну-ну…» (тролльск.))
— Об чем обчалися? — поинтересовался княжий казначей у колдуна.
— Пожрать хотел, горемыка, а хде трактир, не ведал, — отмахнулся Микола и тут же восторженно завопил, — Ай, кузяво! Дай денежку, Устимка, ох-тыж-блинку поду куплю!
Микола напористо двигался по торжку, бранясь, смеясь, громко разговаривая со встречными на дюжине незнакомых языков и скупая всевозможные вещички, показавшиеся ему особо «кузявыми». Его заплечная котомка постепенно распиралась от различных всякостей, а кошель казначея тощал, однако Устим, трезво рассудив, о составе чудодейственной микстуры решил не спрашивать, строча в уме для князя липовый отчёт. Так, на всякий случай — может, колдун мысли читал…
Пройдя торговые ряды насквозь, колдун предложил финансовому человеку сделать привал возле приветливо распахнувшего двери трактира, с кружечкой пивка и жменью калёных орешков. Тот радостно согласился, но радости Устима не суждено было исполниться: такая уж выпала доля, что колдун углядел за трактиром, в самом дальнем конце поляны, вывеску «Иван Гнезан — особости». Селянин навострил нос, как пся, взявшая след, и ломанулся по направлению к видавшей виды матерчатой палатке, возле которой восседал на креслекачалке невозмутимого вида человек, посасывающий трубочку на длинном чубуке.