— Каким образом?
— Вылечить человека. Помочь быстрее зажить ушибу, срастись кости. Иногда даже вернуть жизнь, если сердце… Но вы, кажется, меня не слушаете.
— Нет, отчего же? — Продолжая сохранять на лице серьёзность, Линда оторвалась от блокнота, в котором для вида записывала последнюю фразу Смита. — А сломанный ноготь? Вы сможете его поправить?
— А вы осмелитесь протянуть мне руку?
В глазах пациента мелькнул странный огонёк, и Линда почувствовала, как по плечам побежали мурашки. Но не прошло и секунды, как неприятное ощущение отпустило, а Смит вновь принял благодушный вид.
— Не надо героизма. Во-первых, мне понадобился бы обломок ногтя, а вы вряд ли принесли его в кармане. А во-вторых, я при всём желании не могу помочь вам с маникюром в стенах клиники.
— Почему же? — Линда вдруг поймала себя на том, что машинально потирает тыльную сторону ладони, которую уже готова была протянуть Смиту. — Нехватка энергии Солнца и Земли?
— Ваш ноготь может поднять много шума. Пока мной интересуются только две инстанции, но если я начну представлять научный интерес… Это несколько противоречит моим планам. На данный момент пристанище меня вполне устраивает. Здесь куда комфортнее, чем в тюрьме или в научной лаборатории. Да и сбежать отсюда будет гораздо проще.
«Симулянт ты или душевнобольной, но ума тебе явно не занимать», — с чем-то похожим на уважение подумала Линда. «Нелёгкое дело» доктора Альфреда обещало быть интересным.
— Значит, вас изучали?
— Без малого десять лет. И могу вам сказать, что это было одно из самых ужасных десятилетий в моей жизни.
Обведя в кружок «Швейцарию», Линда мысленно похвалила себя и поднялась со стула.
— Что ж, спасибо за беседу, мистер Смит, она была для меня очень познавательна.
— Уже уходите? — насмешливо спросил пациент, приподнимая брови. — Пятиминутного разговора нынче достаточно, чтобы сделать заключение о состоянии больного?
— О нет, мы с вами ещё встретимся. Пока же мне надо подумать над тем, что вы мне рассказали. Не каждый день встречаешься с божьим чудом.
Мальчик идёт впереди меня, громко шмыгает носом. Шаг его неровный, он то и дело оступается, дважды чуть не упал.
— Ну, пошёл! — крикнул Саныч, явно жалея, что ему выпало замыкать шествие и он не может ткнуть мальчика дулом в спину. — Вань, отвесь ему с ноги! А то ползёт, как слизняк… Сука.
Мальчик что-то бубнит себе под нос и едва слышно стонет, с трудом сдерживая рыдания. Вспомнилось залитое слезами лицо Буревестника, вышедшего из барака, — что-то невнятное шептали его губы, густые усы колыхались и дрожали, делая писателя похожим на кита.
Таким же неровным шагом дошёл он до коляски и, забравшись в неё, махнул рукой: «Трогай!» Коляска поехала в сторону дома начальника лагеря, а дети уже хлынули в барак, галдя наперебой:
«А про комариков?..»
«А как с лестницы спихивают?»
«А о ночёвках в снегу?..»
«Всё рассказал, братцы», — то и дело слышался усталый ответ, и в этом юном голосе было столько чувства собственного достоинства, что стало даже немного завидно.
Саныч глядел вслед коляске, плотно сжав губы. Сплюнув, чертыхнулся, с ненавистью посмотрел на копошащихся в бараке мальчишек:
«Глаз с него не спускать. С-сучонок…»
И теперь он стоит у задней стены барака — худой, оборванный пацан, чёрт знает какими судьбами занесённый в соловецкую Детколонию, — стоит и воет, захлёбывается соплями, покачивается, судорожно дышит, сжимает кулаки.
— Что, страшно помирать? — Саныч сплюнул жёлтую слюну и злорадно осклабился. — В штаны нассал? Гадёныш! Я б тя дважды расстрелял, сука! Ружья!
Я поднял винтовку, приложил её к плечу.
— Цельсь! Прости, парень.
— Огонь!
Три выстрела грохнули, как один, заглушив плач мальчишки — и оборвав его. Он дважды вздохнул, пытаясь вобрать воздух пробитыми лёгкими, упал на колени и, всхлипнув, ткнулся лицом в траву.
— Совсем обнаглели, твари. — Саныч подошёл к трупу и несколько раз пнул его ногой под рёбра. — Стучать вздумал! На хлеб всех, на неделю! И только гад какой пикнет!
— Приберёшь? — тихо спросил меня Серёга. Голубоглазый, веснушчатый. Лет на пять старше расстрелянного мальчишки, а мысли все о вчерашнем проигрыше в «орлянку». Соловки — остров контрастов.
— Иди, — кивнул я вслед Санычу, твёрдой походкой огибающему барак, над которым все ещё реет растяжка: «Нашему другу Алексею Максимычу ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ».