— Мне нужно всего триста фунтов, Ева, — сказал я. — Одолжи или дай так. Ведь у Гриши жена и ребенок. Подумай о ребенке.
— А жена у Гриши красивая? — спросила Ева.
— Не знаю. Пожалуй, красивая.
— Ну так приведи ее завтра вместе с Гришей, — сказала Ева. — И пусть оденется понарядней. А вечером будут у вас триста фунтов. Я ей помогу. Мне тоже в первый раз помогла одна такая, как я.
— Если ты меня любишь… — начал я.
— Дам. В Иерусалиме, — сказала она. — И не триста фунтов. А три тысячи. А может, и больше. Днем будешь ходить плавать, а по вечерам будем развлекаться вместе. Но в Иерусалиме.
— Гриша скорее ее убьет, — сказал я.
— Но на меня-то Гриша согласен, так? Он у тебя хороший друг, даже не спросит, откуда деньги, чтобы ненароком тебя не обидеть. Он любит жену, ты любишь меня, так какая тебе разница?
— Хочешь посадить меня на диету? Да, Ева? — сказал я.
— Я тебя люблю, — сказала она. — Шлюхи тоже могут любить. Если не веришь, спроси у Гришиной жены.
Ну вот, все они такие. Как упрутся на своем, с места не сдвинешь. Жизнь для них — драма, скука им неведома.
— Давай больше не будем говорить об этом, — сказал я. Лежал рядом с ней, и снова охватывал меня жар, и я тщетно пытался не думать о толстом, потном, терпеливом человеке, дожидавшемся ее в кафе.
— Я у тебя первый, — тихо сказал я.
Она промолчала, и я почти крикнул:
— Первый! У тебя не было никого, кроме меня. Ни разу в жизни.
Она молчала; я изо всех сил хлестнул ее по лицу — раз, другой, и тогда она сказала:
— Да.
Потом Ева ушла, а я немного вздремнул. Меня разбудил голос, доносившийся из-за стены. Набожный сосед молился вслух. Я лежал тихо, прислушиваясь к молитве. Он, похоже, был стар, чувствовалось, молитва утомляет его, часто ему не хватало слов. В этом было что-то жуткое и по-настоящему высокое, и я лежал неподвижно, зная, что никогда не забуду ни этот день, ни молитву за стеной, ни голос старика, которого я ни разу не видел и никогда не увижу. Снаружи творилось что-то страшное, сейчас хамсин чувствовался и здесь, в комнате; я задыхался, у меня тяжело колотилось сердце. Небо посерело, и, как сталь, неподвижно было море. Отчаяние и усталость охватили всех: тех, кто приехал сюда, и тех, кто здесь родился. И не было исключений: жар и мгла накрыли страну, ее море и пустыню. В хамсин, случалось, умирали звери и птицы, и всегда умирали люди. Засыпая снова, я подумал сквозь сон, что в такой вот день умирал Иисус. И тут не пощадило Его небо; так, может, Он один, один-единственный, поистине шел своим путем до самого конца. Я лишился всего: у меня больше не было никого и ничего; но я, по крайней мере, мог думать об этом, лежа здесь, в этой постели, в душном номере, пусть портье уже пару раз толкался в дверь, потому что номер был нужен другим мужчинам и другим женщинам; и я был счастлив, что мог думать о Нем в день смерти Его. И никто не мог мне этого запретить. Никто. Ни мне, ни кому-то другому, где бы мы ни были и кем бы ни стали. И потому прейдут земля и небо, но лик Его пребудет вовеки.
И снова на следующее утро Гриша настоял, чтобы идти к автобусу на хаифское шоссе.
— Но ведь там собака, Гриша, — сказал я. — Ты же знаешь, как они меня любят. Не дай бог, эта тварь кинется, я ведь костей не соберу. Можешь смеяться, но я сыт по горло этими опытами.
— Ну и что, что собака? — сказал он. — Ведь она-то тебя не тронула. Что ты чушь городишь? А я вот люблю поутру пройтись.
Я подумал, что, может, и в самом деле ее не будет, может, она там вчера оказалась случайно. Но она была: в то же время, что и вчера, стояла посреди дороги, словно прежде мы договорились встретиться по телефону. Я хотел свернуть в сторону, но она уже заметила меня. Подбежала вприпрыжку, встала на задние лапы и положила мне на плечи свои тяжеленные лапы. Я прямо не знал, что и делать; набравшись храбрости, погладил ее по брюху. Ей это понравилось, она радостно заворчала, лизнула меня своим огненным языком, а потом пошла за нами к автобусу.
— Знаешь, Гриша, — сказал я, — кажется, я пришелся ей по сердцу. Ей одной из целого миллиарда собак. Это хорошая примета.
— Не такая уж хорошая, как тебе кажется, — сказал Гриша.
— Почему?
— Сволочь псина, — лениво сказал он.
Криво усмехнулся:
— Мне так больше всего жалко шакалов, — сказал он.