— Это он, — сказал Гриша.
— Ты думаешь? — как дурак, сказал я.
Он не ответил и правильно сделал: эту машину, огромный десятиколесный американский "уайт", я узнаю даже в аду, как узнаю и ее водителя; он всегда во время езды беспечно высовывал из кабины ногу, обутую в сандалию. Глаза у Гриши еще больше сузились, лицо окаменело; мы шли молча, старик, и тот примолк, и, как обычно, не прекращая тихо ворчать и ощетинив шерсть на загривках, полукругом за мной шли собаки, ведомые лишь им одним понятной ненавистью.
Мы вошли в барак; Лена стояла у плиты, а маленькая Леночка сидела на кровати, в одной руке держа булку с колбасой, а в другой — плитку шоколада. Гриша не успел ничего сказать, только взглянул на Лену, и она тут же все поняла.
— Он привез шоколад ребенку, — сказала она, — и кое-что поесть. По-твоему, мне не нужно было брать?
Гриша подошел к дочке и осторожно взял у нее из рук шоколад и булку. Леночка сразу захныкала.
— Пойди погуляй с ребенком, — сказал он мне.
Я стоял в нерешительности. Я видел лицо Лены и ее умоляющий взгляд: она думала, от меня что-то зависит.
— Пойди погуляй с ребенком, — тихо повторил Гриша.
Он подошел ко мне и слегка ударил в грудь.
— Ты-то ведь понимаешь, что не хлебом единым жив человек, — сказал он. — Ты, католик!
Я взглянул на него, но он уже не видел меня. Я взял на руки Леночку и вышел. Мы направились к морю, но там было пусто. Маленькая Леночка весила уже вполне прилично, нести ее было неловко, и я осторожно поставил ее на песок.
— Ну, Лена, — сказал я, — построй из песка дворец. Или дом.
— Не хочу дворец, — раскапризничалась она. — Хочу домой.
— Зачем домой? — сказал я. — Ты уже взрослая барышня. Давай погуляем.
— Хочу домой, — упрямо повторила она.
Были бы у меня деньги, я купил бы мороженое или еще что-нибудь в этом роде, а так мне было нечем ее развлечь. Я беспомощно озирался по сторонам, и тут меня осенило.
— Пойдем, Лена, — сказал я. — Я покажу тебе собаку.
— Не хочу собаку!
— Да ты знаешь, какую собаку? — сказал я. — Она большая, как медведь. Как Михайло Михайлович. Потому что по-настоящему она — медведь. Но немножко похожий на собаку. Хочешь мишку?
— Мишку хочу, — сказала маленькая Леночка.
— Ну так пошли.
Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо небрежно скрепленных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети — тут тоже властвовал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин к утру кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: "Я хочу быть как море, хочу жить вечно". Она-то могла так говорить, ей ведь ни разу не довелось здесь побывать.
— Далеко еще? — спросила маленькая Леночка.
— Теперь близко, — ответил я. — А тебе не стыдно спрашивать? Ведь у тебя папа — летчик, ну-ка, подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни.
— Зато сейчас не летает, — хитренько сказала она.
— Так будет летать.
— Когда?
Я стиснул ее ручку.
— Сама у него спроси, — сказал я.
И вот мы шли вдоль шеренги домов, в которых должны бы жить куклы. Я сразу ее увидел, мы заметили друг друга одновременно. Она подбежала, а точнее, одним мощным прыжком, словно выстреленная из катапульты, подскочила ко мне, чуть не сбив с ног, но я выдержал ее натиск.
— А вот и мишка, — сказал я. — Михайло Михайлович.
— Какой большой! — воскликнула Леночка.
— Я же тебе говорил, — сказал я. — Это мишка.
Я обхватил руками горячую собачью морду и тихонько шепнул:
— Ты — единственная собака, которая ко мне хорошо относится, да? Одна-единственная. О, бога ради, не думай, что я пьян. Мы немного вылили с Гришей, но это неважно. Как только у меня появятся деньги, я приду, чтобы тебя украсть. Потом мы смоемся отсюда, и ты останешься у меня навсегда.
— Что ты говоришь мишке? — спросила Леночка.
— Так, болтаем о том о сем.
Я присел у забора и закурил, одну сигарету, потом другую. Я смотрел, как играет с Михайло Михайловичем маленькая Леночка, как пытается опрокинуть собаку на землю, и собака милостиво принимает ее игру, и дал себе слово, что когда-нибудь обязательно украду ее. И пусть мне самому будет нечего жрать, но я все равно буду таскать за собой с одного на другой край света это большое, лохматое и горячее тело, одарившее меня своим расположением. А потом мы вернулись домой. Гриша уже сидел у барака и курил.