Провинившийся журналист из Израиля уткнулся в свой блокнот и не поднимал глаз.
— Доктор Лейберман, вы все еще находитесь под присягой и будете переводить всем свидетелям, говорящим на иврите.
Бар-Това допрашивал Брендон О’Коннер. Том Баннистер слушал, сидя с величественным видом.
— Ваше имя и фамилия?
— Моше Бар-Тов.
— Ваш адрес?
— Кибуц Эйн-Гев в Галилее, в Израиле.
— Это коллективное хозяйство, крупная ферма?
— Да, много сотен семей.
— Вы когда-нибудь меняли имя и фамилию?
— Да, раньше меня звали Герман Паар.
— И до войны вы жили в Голландии?
— Да, в Роттердаме.
— И оттуда вас вывезли немцы?
— Да, в начале сорок третьего года, вместе с двумя сестрами, матерью и отцом. Нас повезли в Польшу в вагонах для скота. В живых остался я один.
В отличие от Томаса Баннистера, Брендон О’Коннер вел допрос напористо, с актерскими интонациями.
— Вы были татуированы?
— Да.
— Прочтите присяжным свой номер.
— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто, и знак, что я еврей.
— И что происходило с вами в лагере «Ядвига»?
— Меня вместе с другими евреями из Голландии отправили работать на завод концерна «ИГ Фарбен», где делали корпуса для снарядов.
— Одну минуточку, — прервал его Гилрей. — Я не намерен защищать никакого германского фабриканта, но, с другой стороны, германские фабриканты здесь отсутствуют и не могут защитить сами себя.
Доктор Лейберман и Бар-Тов о чем-то оживленно заговорили на иврите.
— Суд хотел бы знать, доктор Лейберман, о чем у вас там идет речь.
Доктор Лейберман покраснел.
— Милорд, я бы не хотел…
— В таком случае я требую ответа.
— Мистер Бар-Тов говорит, что он с радостью пришлет вам экземпляр протоколов суда над военными преступниками из концлагеря «Ядвига» на английском языке, который есть в библиотеке кибуца. Он настаивает на том, что работал на заводе концерна «ИГ Фарбен».
Энтони Гилрей был несколько озадачен и, вопреки своему обыкновению, не нашелся что ответить. Он повертел в руках карандаш, проворчал что-то, потом повернулся к свидетельской трибуне.
— Хорошо, скажите мистеру Бар-Тову, что я отдаю должное его обстоятельному знанию ситуации. И заодно объясните ему, что он находится в английском суде и должен уважать все правила его процедуры. Если я его прерываю, то, безусловно, не из желания вступиться за нацистов или за виновных, а из стремления соблюсти справедливость.
Выслушав перевод его слов, Бар-Тов понял, что одержал верх. Он кивнул судье в знак того, что впредь не будет нарушать правил.
— Так вот, мистер Бар-Тов, как долго вы работали на… ну, скажем, на данном заводе?
— До середины сорок третьего.
— Сколько лет было вам тогда?
— Семнадцать.
— И что произошло дальше?
— Однажды на фабрику пришел офицер-эсэсовец и отобрал меня и еще нескольких ребят из Голландии, примерно того же возраста. Нас привезли в главный лагерь и поместили в третий барак медчасти. Через несколько недель эсэсовцы забрали нас оттуда в пятый барак. Меня и еще пятерых из Голландии. Нам велели раздеться в комнате рядом с операционной. Через некоторое время меня отвели в другую комнату и велели влезть на стол и встать на четвереньки.
— Вы спросили зачем?
— Я это знал и стал протестовать.
— И что вам на это сказали?
— Что я еврейская собака и чтобы я перестал лаять.
— На каком языке?
— По-немецки.
— Кто это сказал?
— Фосс.
— Кто еще был в этой комнате?
— Эсэсовцы-охранники, капо и еще двое — то ли врачи, то ли санитары.
— Могли бы вы опознать кого-нибудь из них, помимо Фосса?
— Нет.
— Что произошло дальше?
— Я пытался соскочить со стола и получил удар по голове. Я не потерял сознания, но было так больно, что я больше не мог бороться с тремя или четырьмя охранниками. Один из санитаров держал у меня под членом стеклянную пластинку, а врач или кто-то еще в белом халате сунул мне в задний проход длинную деревянную палку вроде ручки от метлы, чтобы я изверг семя на эту стеклянную пластинку.
— Это было болезненно?
— Вы серьезно спрашиваете?
— Совершенно серьезно. Это было болезненно?
— Я орал и молил о пощаде всех богов, каких знал и каких не знал.
— Что произошло потом?
— Меня оттащили в другую комнату и, крепко держа, положили мои яйца на металлическую пластинку, которая лежала на столе. Потом на одно яйцо направили рентгеновский аппарат. Облучение продолжалось минут пять — десять. После этого меня отвели обратно в третий барак.