— Кое-что я забыл. Но кое-что никогда не забуду.
— Ну да. А то, что вы забыли, вам напомнили.
— Напомнили?
— Вы когда-нибудь раньше давали показания?
— В конце войны, в Хайфе.
— И никаких других показаний вы не давали, пока несколько месяцев назад вас не разыскали в Израиле?
— Верно.
— Это сделал юрист, который записал ваши показания на иврите?
— Да.
— А когда вы прибыли в Лондон, то сели вместе с другим юристом и доктором Лейберманом и повторили то, что говорили в Израиле?
— Да.
— И во многом освежили ваши воспоминания по сравнению с тем, что говорили в Хайфе?
— Мы кое-что уточнили.
— Понимаю. Насчет морфия… ну, предварительного укола. Вы об этом говорили?
— Да.
— Я полагаю, что в комнате рядом с операционной вы потеряли сознание не от болезненного укола в позвоночник, а оттого, что еще в третьем бараке вам сделали укол морфия и тут он начал действовать.
— Я не помню никакого другого укола.
— И, поскольку во время операции вы были без сознания, вы не припоминаете никакого жестокого обращения с вами — вы ничего не помните?
— Я уже сказал, что был без сознания.
— И конечно, вы не опознаете доктора Кельно ни как хирурга, ни как человека, который заставил вас извергнуть семя?
— Я не могу его опознать.
— Вероятно, вы видели в газете фотографии доктора Лотаки. Его вы опознать можете?
— Нет.
— Теперь вот что. Мистер Бар-Тов, вы очень благодарны доктору Тесслару, не так ли?
— Я обязан ему жизнью.
— Да, и в концлагере люди могут спасать жизнь другим людям. Вы знаете, что доктор Кельно тоже спасал жизнь другим, не так ли?
— Я об этом слыхал.
— А после освобождения вы ведь поддерживали связь с доктором Тессларом?
— Мы потеряли друг друга из вида.
— Понимаю. Но вы виделись с ним после приезда в Лондон?
— Да.
— Когда?
— Четыре дня назад, в Оксфорде.
— Доктор Тесслар имел на вас немалое влияние?
— Он был нам как отец.
— И вы тогда были очень молоды, и ваша память очень ненадежна, так что вы кое-что могли забыть.
— Некоторых вещей я никогда не забуду. Вам когда-нибудь запихивали в зад палку, сэр Хайсмит?
— Минутку, — прервал его Гилрей. — Я прошу вас ограничиваться только ответами на вопросы.
— Когда вы впервые услыхали имя доктора Кельно?
— В третьем бараке.
— От кого вы слышали это имя?
— От доктора Тесслара.
— А недавно в Лондоне вам показали план пятого барака.
— Да.
— Чтобы вы могли припомнить расположение всех помещений.
— Да.
— Потому что, как я могу предположить, вы точно не помнили, когда в какой комнате находились. И вам показали фотографии Фосса?
— Да.
— Теперь вот что. Чем вы занимаетесь в кибуце?
— Я отвечаю за сбыт и за транспортный кооператив, в который входят другие соседние кибуцы.
— А до этого?
— Много лет был трактористом.
— У вас там бывает очень жарко. Вам не было трудно работать?
— Там жарко.
— И вы служили в армии?
— Прошел две войны.
— И все еще каждый год являетесь на сборы?
— Да.
— Так что, принимая во внимание еще, что у вас четверо детей, ваше здоровье не очень пострадало от этой операции?
— Бог был ко мне милостивее, чем к другим.
После этого Баннистер предпринял массированное наступление по всему фронту, вызвав на допрос еще трех мужчин — голландца и двух израильтян, которые побывали вместе с Бар-Товом в пятом бараке в тот ноябрьский вечер. Рассказанные ими истории были схожи, расхождений становилось все меньше. Каждый из них утверждал, что доктор Тесслар находился в операционной, тем самым все больше нагнетая интерес к его показаниям — кульминационному пункту защиты. Разница состояла только в том, что у них, в отличие от более счастливого Бар-Това, не было собственных детей.
После того как закончил свои показания третий из них, Баннистер вызвал еще одного — бывшего голландца по имени Эдгар Бете, который теперь стал профессором Шаломом и работал в Еврейском университете. Хайсмит, не выдержав этой войны на истощение, вдруг почувствовал сильную усталость и поручил вести его допрос своему помощнику — Честеру Диксу.
Профессор Шалом в который раз и очень многословно изложил всем уже известные события. Когда Дикс кончил задавать ему вопросы, встал Баннистер.