— Только так.
— Но вы поляк, и этот доктор был поляк.
— Не совсем так. Я еврей.
— Сколько времени ваши предки жили в Польше?
— Почти тысячу лет.
— Вы могли ожидать, что польский врач будет так с вами разговаривать?
— Я ничуть не удивился. Я хорошо знаю польских антисемитов.
— Прошу господ присяжных, — прервал его Гилрей, — выбросить из головы последнюю фразу. Вы согласны, мистер Баннистер?
— Да, милорд. Продолжайте, мистер Дубровски.
— Тут вошел Фосс в эсэсовской форме, и я стал просить его. Тогда врач сказал мне по-немецки: «Ruhig».
— Вы хорошо владеете немецким?
— В концлагере узнаёшь много немецких слов.
— Что он хотел сказать?
— «Молчи».
— Я должен вмешаться, — сказал сэр Роберт. — Эти показания снова содержат намек на недоказанный факт — будто операции производил доктор Кельно. На этот раз мой высокоученый друг пытается доказать даже не то, что при операции присутствовал доктор Тесслар, а то, что, по мнению свидетеля, ее делал тот же врач, который оперировал его в первый раз. Этот намек еще осложняется тем, что разговор велся по-польски. Я полагаю, что свидетель весьма вольно перевел слова врача. Например, слово «ruhig» можно встретить в стихотворении Гейне «Лорелея», и там оно означает «плавно». «Плавно несет свои воды Рейн». Если бы этот человек хотел сказать «заткнись», он сказал бы скорее «halt Maul».
— Понимаю, сэр Роберт. Я вижу среди присутствующих доктора Лейбермана. Будьте добры, подойдите к трибуне и помните, что вы еще под присягой. Немецкий — ваш родной язык, не так ли, доктор Лейберман?
— Да.
— Как бы вы перевели «ruhig»?
— В данном контексте это приказ замолчать. Любой, кто побывал в концлагере, это подтвердит.
— Чем вы сейчас занимаетесь, мистер Дубровски?
— У меня лавка подержанной одежды в негритянском квартале Кливленда.
— Но вы все еще имеете право преподавать романские языки?
— Я больше ничего не хочу… Может быть… Может быть, поэтому я и пошел на вторую операцию вместо Паара… Я был уже мертвый. Я умер, когда у меня отняли жену и дочерей…
Доктор Лейберман и Абрахам Кейди вышли из зала и попросили Моше Бар-Това зайти с ними в совещательную комнату. Пока продолжался допрос Даниэля Дубровски, они рассказали ему, какую жертву принес ради него этот человек.
— О Господи! — вырвалось у него, и он принялся, плача, колотить кулаками по стене. Через некоторое время дверь открылась, и вошел Дубровски.
— Я думаю, нам лучше оставить их наедине, — сказал Эйб.
20
«Они все уже уехали, кроме Хелены Принц, той женщины из Антверпена. С ней доктор Сюзанна Пармантье, так что за нее можно не беспокоиться.
Они разъехались кто куда — в Израиль, в Голландию, в Триест. Мне будет чертовски не хватать доброго доктора Лейбермана.
Моше Бар-Тов уехал, все еще потрясенный тем, что узнал на суде. Он уговорил Даниэля Дубровски приехать погостить к нему в кибуц, чтобы окружить его любовью и искупить слезами свою вину перед ним — человеком, благодаря которому он остался мужчиной.
Когда я их проводил, вокруг стало как-то пусто. Позади остались прощальный ужин, тосты, подарки на память и слезы. То, что они здесь совершили, потребовало от них какого-то особого мужества, которого я до сих пор не понимаю. Но я знаю, что теперь они вошли в историю.
Особенно тяжело пережила расставание с ними Шейла Лэм. С самого их приезда она взяла на себя заботу о них и делала все, чтобы они не пали духом и не чувствовали себя чужими. Она присутствовала при медицинском освидетельствовании женщин. Увидев шрамы, оставшиеся у них после операций, она ни на секунду не выдала того ужаса и отвращения, которые ее охватили.
На прощальном ужине у леди Сары Шейла вдруг выскочила из-за стола, убежала в ванную и разрыдалась. Женщины пошли за ней. Она соврала, что плохо себя чувствует из-за приближающейся менструации. Ни у кого из них менструаций не было уже двадцать лет, поэтому они очень разволновались, и все кончилось смехом.
Мне не позволили поехать в Хитроу их провожать. Не знаю почему — у англичан свои соображения.
Мы с Беном без конца бродили по набережной Темзы, пытаясь осмыслить все происходящее. Когда мы дошли до Темпла, был уже час ночи, но в конторах Томаса Баннистера и Брендона О’Коннера еще горел свет. Хотите знать, что это за люди? О’Коннер в последний раз провел вечер со своей семьей за две недели до начала процесса. Он снял маленький номер в отеле поблизости, чтобы можно было работать круглые сутки. Нередко и спал он на диване в своей конторе.