— Может быть, это потому, что вы не могли покидать третий барак? Может быть, он просто забыл про вас?
— Я могла свободно передвигаться по всей территории медчасти.
— И общаться со всеми остальными врачами?
— Да.
— Кто-нибудь из других врачей когда-нибудь рассказывал вам о своих разговорах с доктором Кельно, о том, как он просил их совета и согласия?
— Я ни разу не слышала ни о каких подобных разговорах. Все мы знали, что…
— Что вы знали?
— Что эти эксперименты — просто шарлатанство, уловка Фосса, чтобы не попасть на Восточный фронт и не воевать с русскими.
— Откуда вы это знали?
— Фосс сам шутил по этому поводу. Он говорил, что пока он регулярно посылает в Берлин доклады, ему не придется идти в бой и что благодаря покровительству Гиммлера он рано или поздно получит в награду частную клинику.
— Значит, Фосс понимал, что его эксперименты не имеют никакой научной ценности?
— Он получал удовольствие, когда мучил людей.
Задавая следующий вопрос, Баннистер повысил голос, что случалось с ним очень редко.
— А доктор Кельно знал, что эксперименты Фосса бессмысленны?
— Не может быть, чтобы он этого не знал.
Баннистер полистал какие-то бумаги на своем столе.
— Пойдем далее. Что вы заметили после смерти доктора Дымшица?
— Качество операций стало гораздо хуже. Мы сталкивались со всевозможными послеоперационными осложнениями. Пациенты жаловались на ужасные боли после спинномозговой анестезии. Доктор Тесслар и я много раз просили доктора Кельно прийти, но он так и не появился.
— Теперь, — произнес Баннистер, и в его монотонном голосе зазвучали зловещие интонации, — мы переходим к той ночи в середине октября сорок третьего года, когда вас вызвали в кабинет доктора Фосса в пятом бараке.
— Я помню, — прошептала она, и на глазах ее показались слезы.
— Что тогда произошло?
— Я была наедине с Фоссом. Он сказал, что Берлин требует больше информации о его экспериментах и он расширяет работы. Что ему не хватает докторов и он переводит меня в хирургическое отделение.
— Что вы ему ответили?
— Я сказала, что я не хирург. Тогда он объявил, что я буду заниматься обезболиванием и ассистировать. Доктору Кельно и доктору Лотаки трудно справляться с пациентами, когда они сопротивляются.
— Каков был ваш ответ?
— Я сказала, что не буду это делать.
— То есть вы отказались?
— Да.
— Вы ответили отказом штандартенфюреру СС, имевшему право отправлять людей в газовую камеру?
— Да.
— Что сделал тогда Фосс?
— Он стал, как всегда, кричать и ругаться и велел мне на следующий день явиться в пятый барак на операцию.
— Что произошло после этого?
— Я вернулась к себе, в третий барак, долго думала и приняла решение.
— Какое решение?
— Покончить с собой.
В мертвой тишине было слышно, как несколько человек ахнули. Адам Кельно вытер пот с лица.
— Что вы собирались сделать?
Она медленно расстегнула верхние пуговицы блузки, запустила туда руку и вытянула медальон на цепочке. Открыв его, она вынула какую-то таблетку и показала ее.
— У меня была вот эта таблетка цианистого калия. Я храню ее до сих пор, чтобы ничего не забыть.
Она замолчала и пристально посмотрела на таблетку, как смотрела, вероятно, уже тысячи раз.
— Вы можете продолжать, доктор Вискова? — спросил судья.
— Да, конечно. Я положила ее на деревянный ящик около койки, который служил мне ночным столиком, взяла блокнот и написала прощальную записку доктору Тесслару и доктору Пармантье. Тут дверь открылась, и вошла доктор Пармантье. Она сразу увидела таблетку.
— Она встревожилась?
— Нет. Она была совершенно спокойна. Она села рядом со мной, отобрала у меня карандаш и блокнот. Потом стала гладить меня по голове и говорить со мной… То, что она мне сказала, я потом каждый раз вспоминала, когда переживала трудные минуты.
— Вы не можете рассказать милорду судье и господам присяжным, что она говорила?
Слезы катились по лицу Марии Висковой и многих из тех, кто ее слушал.
— Она сказала… «Мария, никто из нас не останется в живых и не выйдет из этого ада. В конце концов немцы убьют нас, они не допустят, чтобы мир узнал, что они здесь делали». И она сказала: «Нам остается только одно… То недолгое время, которое нам еще осталось, мы должны вести себя как люди… и как врачи»… Она сказала: «Мы не можем оставить этих людей страдать в одиночестве».
Глядя на Адама Кельно, Баннистер произнес: