— Вы солгали мне, доктор.
— Да, солгал! Я сделал это ради тебя и Стефана.
— И я вам весьма благодарен. А теперь дайте мне выйти.
— Нет!
— А что вы со мной сделаете? Отрежете мне яйца?
— Ты… Ты… Ты такой же, как и все они! Ты тоже хочешь меня уничтожить! Они заплатили тебе, чтобы ты уехал. Все тот же заговор!
— Вы гнусный параноик. Вы отрезали яйца евреям, чтобы свести счеты с собственным отцом. Разве не так, сэр Адам?
Адам ударил его в лицо.
— Жид! — кричал он, нанося новые и новые удары. — Жид! Жид! Жид!
40
Эйб открыл дверь квартиры на Колчестер-Мьюз. За дверью стоял Томас Баннистер. Эйб молча впустил его и провел в гостиную.
— Мы с вами договаривались о встрече, — сказал Баннистер. — Я ждал.
— Знаю, прошу меня простить. Виски?
— Пожалуйста, без льда.
Баннистер снял плащ, и Эйб налил ему виски.
— Понимаете, в последние день-два у меня были сплошные прощания. Просто прощания, торжественные прощания, слезные прощания. В том числе я проводил дочь в Израиль.
— Жаль, что ее здесь уже нет. Очень милая девушка, я был бы рад познакомиться с ней поближе. Новости с Ближнего Востока нерадостные.
Эйб пожал плечами:
— К этому можно привыкнуть. Когда я писал «Холокост», Шоукросс приходил в ужасное волнение всякий раз, когда там наступал очередной кризис, и наседал на меня, чтобы я поскорее прислал ему рукопись. А я отвечал, что он может не беспокоиться: когда бы я ее ни кончил, легкой жизни евреям ждать не приходится.
— Да, не так это просто.
— Что — писать или быть евреем?
— Я, собственно, имел в виду писание. Ведь вы как будто влезаете внутрь человека и месяцами снимаете на пленку, что происходит у него в голове.
— Что-то вроде этого. Баннистер, я не спешил с вами увидеться, потому что побаиваюсь вас.
Баннистер улыбнулся.
— Ну, я же не собирался допрашивать вас как свидетеля.
— Знаете, о ком я сейчас постоянно думаю? — спросил Эйб.
— Об Адаме Кельно.
— Откуда вы знаете?
— Потому что я тоже о нем думаю.
— Вы знаете, Хайсмит был прав, — сказал Эйб. — Ведь если бы нам не повезло, то и мы оказались бы там. Как быть обыкновенному человеку, когда у него член затянуло в мясорубку? Как бы, черт возьми, вел себя там я?
— Мне кажется, я знаю.
— А вот я не очень-то уверен. В мире слишком мало таких людей, как Даниэль Дубровски, или Марк Тесслар, или Пармантье, или Вискова, или Ван-Дамм. Мы много говорим о мужестве, а кончаем тем, что оказываемся последними мерзавцами.
— Таких людей больше, чем вам сейчас кажется.
— Одного я пропустил, — сказал Эйб. — Томаса Баннистера. В тот вечер, когда вы поучали меня, за кого на мне лежит ответственность, вы забыли назвать себя. Вот было бы обидно, если бы английский народ лишился такого премьер-министра.
— А, вы вот про что. Ну, каждый должен делать то, что считает правильным.
— Зачем? Зачем Кельно возбудил это дело? Конечно; я знаю, что он всегда хочет быть большой рыбой в маленьком пруду. Он понимает, что хуже других, и поэтому всегда устраивался там, где может чувствовать, что он лучше других. В Сараваке, в лагере «Ядвига», в этой поликлинике для рабочих в Лондоне.
— Кельно — трагическая фигура, — сказал Баннистер. — Он, конечно, параноик и поэтому не способен к самоанализу, не может отличить добро от зла.
— А почему он стал таким?
— Может быть, из-за того, что с ним плохо обращались в детстве. Польша преподнесла ему хороший подарок — антисемитизм, теперь у него было на кого обратить свою болезненную ненависть. Знаете, Кейди, хирурги — люди странные, очень часто хирургия для них — способ удовлетворить свои кровожадные инстинкты. Пока Кельно жил в цивилизованной обстановке, эта его потребность находила выход в хирургии. Но когда такой человек оказался там, где разрушена вся социальная структура, и ему развязали руки — получилось чудовище. А потом, вернувшись в цивилизованное общество, он снова стал обыкновенным хирургом и не чувствовал за собой никакой вины за то, что делал.
— После всего, что я слышал в суде, — сказал Эйб, — после того, как я узнал, какие ужасы может человек по чужому приказу творить с другими людьми, после того, как увидел, что Холокост продолжается и будет продолжаться вечно, я теперь думаю, что мы безнадежно губим мир, в котором живем, и самих себя. Мы загадили нашу планету, мы истребляем ее обитателей, друг друга. Мне кажется, наше время уже истекло, — вопрос не в том, случится ли это, а только в том, когда. И если посмотреть, как мы себя ведем, то похоже, что терпение Господа уже на исходе.