— А можно я твое примерю? — попросила она.
— Конечно, можно.
Толстая Эльжбета втянула живот, задержала дыхание и кое-как влезла в платье.
— Гляди, гляди! — торжествовала она. — Как раз! Оно мне идет, правда?
— Правда. Ты его поноси, если хочешь.
— Можно, да? — застигнув Эмили врасплох, она повисла у нее на шее, как бульдожка.
Потом она принесла свою шкатулку с драгоценностями. Здесь были две перламутровые пуговички и непарная сережка с фионитом, заколки для волос и даже камея с едва узнаваемым женским профилем. Они сидели на кровати, раскладывая это богатство, когда Эльжбета вдруг спросила:
— А она надолго приехала?
Эмили пожала плечами.
— И чего притащилась, никто ее не звал. Начнет тут командовать. А давай… — с горящими глазами девочка быстро зашептала ей на ухо.
— Фу, — Эмили легонько оттолкнула ее от себя и как-то гадко засмеялась.
— А у тебя в Париже дом? — спросила Эльжбета.
— Ага, дворец.
— Хоть одним глазком поглядеть. А делаешь ты что?
— Танцую.
— Голая?
Эмили внимательно на нее посмотрела, но не увидела в глазах девочки ничего, кроме жгучего интереса.
— А ты как думаешь?
— Голая! — выпалила та в порыве восторга.
— Ты бы хотела так танцевать?
Девочка разгладила лоскутное одеяло и в свою очередь спросила:
— А с кем ты будешь спать? Со мной или с ней?
— Хм. Об этом я как-то не подумала.
— Значит, со мной, — сказала Эльжбета, как отрезала. — Чай будешь? — И, не дожидаясь ответа, потащила за собой подружку.
На кухне Эми оттирала песком закопченные кастрюли. Стол, покрытый чистой скатертью, был сервирован для легкого ужина. Заварной чайник томился под ватным клобучком.
— Что я тебе говорила! — возмутилась девочка, обращаясь к Эмили. Потом, как взрослая уперев руки в бока, встала у Эми за спиной и с вызовом бросила: — Сами как-нибудь отскребем. Тоже мне, чистюля!
— Все готово, — миролюбиво сказала Эми, ставя кастрюлю в раковину. — Садимся?
— Я жутко голодная, — призналась Эмили, на ходу отправляя в рот ломтик сыра.
— Ты садись здесь, я здесь, а она сядет там, — командовала девочка, говоря об Эми в третьем лице.
— А отец?
— Потом, — отмахнулась она. Подождав, когда все расселись по своим местам, она сложила перед собой ладони, вполголоса прочла молитву по-польски и сразу набросилась на пирожные.
За ужином Эмили избегала встречаться глазами с Эми. Молчание, тягостное для взрослых, девочку ничуть не смущало. В одиночку прикончив коробку птифуров, она достала из холодильника открытую банку, разогрела на сковородке три сосиски с какой-то затирухой и вывалила все в миску.
— Вот, — она упорно не называла Эми по имени, — можешь ему отнести.
Эми взяла миску и вышла из кухни. В коридоре она принюхалась к сосискам. Удивившись странному запаху, она отщипнула кусочек и сразу выплюнула. Это были кошачьи палочки.
— Отец? — сказала она в темноту чулана.
Из-под тряпья высунулась лохматая, еще не седая голова на бычьей шее. Затем послышалась возня, и вдруг зажегся неяркий свет. Старик втянул носом воздух, словно не доверяя собственным глазам.
— А, это ты.
Он свесил ноги в толстых шерстяных носках, из-под задравшейся штанины выглядывали кальсоны с начесом. Кофта домашней вязки была застегнута на все пуговицы. Старик поежился и спросил:
— Где одеяло?
— Принести? — на всякий случай уточнила Эми.
Старик шумно завозился, переживая, вероятно, глубоко въевшуюся обиду.
— Принести!.. — заворчал он себе под нос. — Каждый день прошу. Одеяло ей жалко!
Эми решила покончить с недоразумением:
— Отец, вы меня не узнаете? Это я, Эми.
— Назовись хоть римским папой, лучше от этого не станешь. Ты мне зубы-то не заговаривай, поесть принесла?
Эми неуверенно протянула ему миску. Старик съел пару ложек затирухи, взял пальцами сосиску и целиком запихал в рот. Эми отвернулась.
— Хлебушка не дашь? — попросил он.
Она подняла с пола кусок хлеба и, стараясь не смотреть, положила ему на колени. Старик шумно ел, старательно выскребая все из миски. Про Эми он, казалось, забыл. Но вот, глянув на нее исподлобья и убедившись, что она смотрит в другую сторону, он с неожиданной проворностью достал из-за сундука фляжку и приложился к ней, а затем так же быстро сунул ее обратно. Вытерев рот рукавом, он вздохнул:
— Нос от меня воротишь. Небось, когда мать была жива, не видно тебя было и не слышно. Расхрабрилась.