Могутка чесал в затылке, вздыхал, но предложение принял: вся «отравительская весь» вместе с остатками семей «рабовладельцев-неудачников» со скотом, хлебом и майном переехали ко мне в Пердуновку. «Похолопились».
Новосёлок из «отравительской веси» пришлось сразу прогнать через санобработку — вшей они, всё-таки, навезли. Но бабы были настолько замучены и испуганы, что и стрижку-брижку перенесли без серьёзного нытья. Вот Меньшак очень разозлился — столько женщин, а его клиенток нет — все беременные.
Приток новосёлов, точнее — новосёлок, решил ещё одну мою проблему — заселение новостроек.
Это заселение… Тут такая смесь заморочек получилась… Из дурацкой экономики, изуродованной демографии, исконно-посконных обычаев, общехомосапиенской зависти с обезьянничанием и моего личного во всём этом… Как на Руси говорят — ни-уха-ни-рыльства. Но об этом потом.
И тут пришло Рождество Христово. Самый чистый, самый детский праздник. Время надежд. Когда ещё не знают, что для исполнения мечты нужны и терновый венец, и Голгофа.
На Рождество все собрались у Акима в Рябиновке. В лучшей одежде, с подарками.
Но самый главный подарок себе я сам сделал. Лестницу в Рябиновкий поруб. Полгода меня эта хрень мучила, и вот — сделал-таки! Широкая, cтупеньки — доски, а не палки какие-нибудь. На брусочки поставлены, на чопики посажены, сверху к боковинам — крюки для устойчивости, снизу подкосы для крепости… Красота! Я поставил, а потом за вечер три раза сбегал — порадовался.
Я ещё не знал, что эту лестницу украдут через три дня. Конюхи. Им с неё сено в конюшню закидывать понравилось. После моего крика они вернули лестницу на место. И снова украли через неделю. Мне пришлось сделать ещё три таких же. И для своих в Пердуновку — тоже. Зря говорят, что наш народ к хорошему не восприимчив. Очень даже. Особенно, когда и — «хорошее», и — «плохо лежит».
Пока возился, пока гостей встречали — уже и вечер прошёл.
Сказочный, святочный сизый сумерек потемнел, стал ночью. Спели псалом. Аким заставил всех ходить в два паровозика навстречу друг другу. Называется знакомо: катавасия. Первое в литургическом году песнопение «Христос рождается…».
Аким, ещё днём важно и старательно почитал всем с выражением из «Царских Часов», а к моему появлению переключился на литургию Василия Великого. По канону шпарит:
«Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы. Как стадо, вел Ты народ Твой рукою Моисея и Аарона».
Так вот откуда Пушкинское:
Не хочу я, чтобы мой народ вели «как стадо». Я лучше сам, своей рукой. И «стезя в водах»… Мы тут как-нибудь… по-сухопутному.
Наконец, и звёзды выглянули. «До первой звезды — нельзя». А теперь можно — пошли кушать сочиво.
Народ веселиться, смеётся, радуется. А мне что-то из Бродского вспомнилось:
«Бездомный в бездомном»… Похоже на меня самого. Или — на слоган капитана Немо в его «Наутилусе»: «Подвижный в подвижном».
Я улизнул от общей веселящейся толпы и залез на крышу Акимовского долгостроя. Ровный, нетронутый снег. Девственный. По нему даже ходить жалко. Я опустился на колени, закутался по-плотнее в полушубок. Снизу от реки полыхнуло пламя. Аким расщедрился: выкатил бочку смолы. Теперь высокий костёр и освещал, и веселил людей. Женский визг и смех чуть приутих, заиграли музыка. На льду реки развернулись две стенки — мужская и женская. Начали по очереди наступать друг на друга под припевки. Потом развернулись кольцами хороводов.
Над плясками, частушками, над смехом и пламенем — огромное чёрное небо. Очень чёткий, крупный рисунок созвездий. А вот и Большая Медведица. Как тогда. Ровно год назад я лежал связанным в дровнях. Смотрел вверх и видел такое же небо. Меня везли на казнь, меня везли по «Святой Руси», меня везли в 12 веке. А я ничего этого не понимал! Даже представить себе не мог. Господи! Какой же я был глупый! Совершенно не… от мира сего. От этого мира — совсем. Сколько же всякого разного обрушилось на мою бедную голову за этот год! На мою душу. В памяти всплывали картинки столь недавнего прошлого. Юлька, плачущая над моими зубами, расширяющиеся зрачки Хотенея, обнаружившего под платьем мою голую кожу, остановившиеся зрачки Фатимы, возмечтавшей меня убить. Заплывшие, после изнасилования и комаров, глаза Марьяши. Тоскливо-внимательные глаза смоленской княжны. Остекленевшие, чудовищно расширенные глаза Елнинского «россомаха». Глаза Фанга сквозь полотна бинтов, когда он рассказывал о древней руси. Затуманенные глаза Трифены после «посещения царства божьего»… Глаза, в которые я смотрел. Глаза, которые смотрели в меня. «Бездомный в бездомных»…