Тикают дедушкины часы, я слышу, как мама возится на кухне, что-то дребезжит, открывается и закрывается дверца холодильника.
Мобильный телефон тихонько звякает — пришло сообщение от Тронда Хенрика. «Что происходит?» — пишет он. Я говорю маме, что мне нужно сходить к Элизе. Мама смотрит на меня вопросительно, словно ей кажется, что она сделала что-то не так.
Я одеваюсь и выхожу на улицу — до дома Элизы всего каких-то пятьдесят метров. Перед входом стоит мешок с мусором, Элиза открывает дверь. Она отпустила волосы и теперь стягивает их в хвост, на ней просторная рубашка в клетку. Она заключает меня в объятия, а разжав руки, оглядывает с ног до головы.
— Почему ты не сказала, что приедешь?
Я качаю головой.
— Просто хотела узнать, как папа.
— Вот так вдруг? С тобой все в порядке? — спрашивает Элиза.
Я уверяю ее, что со мной все хорошо, и Элиза принимается за дело, от которого я оторвала ее своим приходом: загружает посудомоечную машину. Она зовет Яна Улава.
— Тут Моника! — Она прислушивается, качает головой и больше не кричит. — Может, пойдем прогуляемся?
Я беру у нее шапку и шарф, — уходя из дома мамы с папой, я только накинула куртку и надела ботинки. Элиза поднимает мешок с мусором и тащит его к баку недалеко от ворот.
Я достаю сигареты и прикуриваю.
— Можно мне тоже? — спрашивает Элиза, но когда я протягиваю ей пачку, она задумывается и отказывается: — Нет, ладно, не надо. Можно кое-что тебе рассказать?
Рассказать? Мне?
— Ян Улав мне изменил, — выдыхает она.
— Что? — почти кричу я.
— Чш-ш, — беспокоится Элиза, словно кругом могут быть чужие уши, злобные сплетники.
— Он изменил мне с Гуниллой, своей ассистенткой, — рассказывает она. — С медсестрой в зубоврачебном кабинете. Она голосует за Партию прогресса. И она уже не так молода.
Элиза теребит свой шарф, то ослабляет его, то затягивает потуже.
— Как ты об этом узнала? — осторожно спрашиваю я.
— Нашла чек у него в кармане, — говорит она, словно это и так понятно, словно именно так всегда изменников и выводят на чистую воду.
— Ты злишься?
— Я пытаюсь сохранять холодную голову, — объясняет она.
— Холодную голову?
— Я все еще люблю его, — признается Элиза.
— Но ты огорчена? — недоумеваю я.
— Я стараюсь жить сегодняшним днем, — говорит она.
И пока она произносит «жить сегодняшним днем», все случившееся превращается в нечто само собой разумеющееся, универсальное, становится чем-то, что произошло со многими людьми вот почти точно так же: событие, которое влечет за собой набор общих правил, советов и рекомендаций. «Говори с теми, кто тебя окружает». «Не вини саму себя». «Не бойся просить о помощи». Нет, она все же должна быть рассержена, должна чувствовать отчаяние. Но она все продолжает произносить один и тот же набор заученных слов.
— Мы постараемся выйти из этой ситуации наиболее приемлемым образом, — говорит она.
Я решаю не рассказывать ей сейчас о моих собственных проблемах с Трондом Хенриком.
— Только не говори ничего маме с папой, — просит Элиза. — Я им не рассказывала, у них и так предостаточно проблем и забот, особенно теперь с папиной болезнью. Ты понимаешь, что ему осталось не так уж много?
Что я могу сказать? Я сейчас вообще мало что понимаю.
— Но он хочет остаться с тобой, а не с ней, так? — возвращаюсь я к Яну Улаву.
— Нет, он не хочет уйти к ней, — качает головой Элиза. — Он хочет остаться. Он бы, наверное, хотел, чтобы мы продолжали жить, как будто ничего не произошло. Для него в этом нет ничего из ряда вон выходящего.
Мы проходим мимо школы верховой езды, владения Като, пустой загон. В нос бьет запах гнилого лука, доносящийся с покрытого инеем поля. Меня отбрасывает в прошлое, в другую жизнь: черные туфли-балетки с крапинками грязи, красный клевер в канаве в августе, разрозненные обрывки воспоминаний, первая менструация, чувство облегчения и робкого самоуважения, ощущение того, как колодка велосипедного тормоза врезается в металл колеса, вкус домашнего вина, которое вот-вот превратится в уксус.
В конце концов я отдалась Като — после летних каникул, за три дня до начала учебного года, я шла в девятый, мне тогда было пятнадцать. Като отмерял комбикорм, насыпая его в ведра. Мы использовали зеленую с белым коробку от рыбных фрикаделек. Большая часть лошадей вечером должна была получить одну коробку с кормом и три охапки сена. Он включил магнитофон, из которого полилась музыка кантри, спросил меня, нравится ли мне музыка, хотя он прекрасно знал, что нет, но он все смотрел на меня и не отводил взгляд.