— Ну почему же, я тебя понимаю, — отвечаю я. — Хотя Гран-Канария — совершенно не мое место.
— Почему же? — спрашивает Элиза.
— Раз он сам не понимает, что его поведение переходит все границы, приходится ему об этом сказать, — не унимается Ян Улав.
Тони уже собрал свои вещи и ушел.
Элиза смотрит на Яна Улава, но не произносит ни слова. Возможно, они ждут, как отреагирую я — одобрю или стану возражать, но я никоим образом не выдаю своего отношения. Меня разморило от вина и солнца.
— И все же мне здесь хорошо, — говорю я.
Темнеет, во всех гостиницах и домах зажигается свет, за широким поясом огней начинаются чернильные горы. Сондре и Майкен сидят с другой стороны бассейна каждый в своем шезлонге и играют на мобильных телефонах, экраны светятся.
Ян Улав поднимается, забирает опустевшую бутылку от вина и пустую миску из-под арахиса и выходит с новой бутылкой.
Мама уже легла, последнее, что она сказала, — что ни разу за день не сходила в туалет.
Элиза допивает оставшееся в бокале вино и оглядывается на дверь террасы. И тогда она рассказывает мне, что у папы и тети Лив когда-то были отношения. Рассказывает как нечто обыденное, лишенное драматизма, мне это просто следует знать — что однажды было «кое-что» между папой и тетей Лив и что мама так и не смогла им этого простить.
— Но это было еще до того, как они поженились, — объясняет Элиза. — Тетя Лив рассказала, что он не мог выбрать между ними.
Он был так влюблен в них обеих, несмотря на то что они были совершенно разными. Тетя Лив поведала об этом Элизе «при случае».
— Думаю, у нее была потребность поделиться этим, — сказала Элиза. — И раз уж она вытащила этот скелет из шкафа, ей хотелось постоянно возвращаться к нему.
Когда папа лежал при смерти, тетя Лив проводила дома у родителей почти все время, помогая маме ухаживать за ним. Был период, когда я питала затаенную злость по отношению к маме, потому что чувствовала, что она никогда не одобряла то, как я живу. Теперь мне вообще трудно понять, что это могло так много значить для меня. У меня сложилось впечатление, что тетя Лив сделала больше, чем мама, чтобы порадовать папу. И я призналась в этом тете Лив. Она стояла на верхней ступеньке лестницы, держа в руке стакан сока, на ободке которого был заметен отпечаток губ. На ее лице отразились смешанные чувства: словно она дружески хотела пожурить меня за эти слова, но все равно испытывала гордость. Я смотрела на нее и понимала, как важно для нее мое признание, что она была счастлива. Раньше в тот же день тетя Лив сказала мне, что я выгляжу такой юной, и душой, и телом.
— Сегодня я купила целого цыпленка и подумывала сварить куриный бульон, — заметила тетя Лив, спускаясь по лестнице. — Надеюсь, это придаст твоему отцу сил.
Но в тот день я возвращалась обратно в Осло, и супа тети Лив мне попробовать не пришлось.
Как давно я вспоминала про тетю Лив в последний раз? Интересно, что они теперь делают, тетя Лив и Бент? Вот в этот октябрьский вечер. Смотрят телевизор? Интересно, у них есть секс? Они уже такие пожилые, тела неуклюжие, тяжелые, и все равно они стараются доставить друг другу удовольствие, это желание никогда не иссякает.
Эти мысли словно возвращают меня к тете Лив после долгого забвения. Я практически забыла о том, что она существует и проживает свою жизнь — день за днем. У нее есть Бент, и она по-прежнему живет в квартире на площади Карла Бернера. После того как я на собственном опыте поняла, что значит иметь грудного ребенка, заботиться о нем сутки напролет, неделя за неделей, когда он цепляется за тебя и высасывает из тебя все соки, а твоя главная задача — поддерживать жизнь в этом крохотном теле, я испытываю к тете Лив бесконечное сострадание, запоздалое и совершенно теперь бесполезное. Эта женщина стоически прошла через все испытания в одиночестве.
На следующее утро мама просыпается ни свет ни заря.
— О, нет, — говорит она, — ох, какие ужасные мысли пришли мне в голову.
— Какие такие ужасные мысли? — спрашиваю я.
— Это невозможно вынести, — говорит она и опускает обе ноги на пол.
Я стараюсь сохранять терпение. Мы одеваемся и после маминой попытки сходить в туалет и сообщения, что получилось «только совсем чуть-чуть», выходим через кухню с кофе-машиной и белым обеденным столом на улицу. Я стараюсь ей угодить, подстраиваюсь под ее темп. Мы идем вдоль береговой линии по набережной, утренние сумерки еще не растворились, свет пробивается постепенно, небо переливается. Словно кто-то медленно поворачивает ручку светорегулятора по часовой стрелке. Навстречу нам попадется пара бегунов, бродячая собака, молодой мужчина с коляской. Мама надела шорты-бермуды и зябко ежится; воздух еще прохладный, но на наших глазах встает солнце. Мама говорит, что хочет купить к завтраку свежих булочек, но немного переживает, что Элиза будет недовольна.