— Бабушкой по отцовской линии, — повторяет Элиза. — Это так странно, мне всегда казалось, что я буду бабушкой со стороны матери, как мама.
— А кем же буду я? — спрашивает Майкен.
— Двоюродной теткой! — восклицает Элиза. — Вы голодные? Хотите перекусить, прежде чем мы отправимся в церковь?
При виде желтых хозяйственных перчаток Элизы на кухне у меня возникает неприятное, гнетущее ощущение. Я вспоминаю свой сон в ночь на среду, в котором Элиза что-то кричала на площади. На кухне стоят формы с основами для тартов. Кристин что-то взбивает в миске.
— Все очень хорошо, — говорит Элиза. — У нас вчера был такой прекрасный вечер, с хорошим вином и вкусной едой, приехали все мальчики, и Кристин с Ньолом тоже. Ивар и Гард приехали сегодня, раньше вас на полчаса. Жизнь продолжается, я это чувствую.
Кристин посыпает содержимое миски перцем.
— На цокольном этаже туалет засорился, — продолжает Элиза, — не пользуйтесь им. Ивар обещал купить что-нибудь для прочистки труб.
— Мысль о том, что и со мной очень скоро может случиться то же самое, что я могу стать бабушкой, совершенно удивительна, — говорит Кристин. — Хотя ни у Ньола, ни у Гарда пока нет подружек, они такие разборчивые.
— Да и ты тоже скоро можешь стать бабушкой, Моника, — говорит Элиза.
— На самом деле нет, — восклицает Майкен, и они втроем смеются.
— Только страшно, ужасно жаль, что Ян Улав не дождался этой новости — о том, что он станет дедушкой, — вздыхает Элиза.
И она переводит удивленный взгляд на меня.
— Но разве это имеет значение — узнал бы он об этом или нет?
Кристин застывает с венчиком в руке.
— У меня довольно простое отношение к смерти, — говорит Элиза.
Кристин выкладывает омлет на основу для тартов.
Много лет назад, когда дома у Элизы и Яна Улава собралась большая компания, папа сказал:
— Какая невероятная пропасть между мгновением веселья, радости и бесконечной ледяной вечностью.
Он намекал на рождественскую песню, которая лилась из проигрывателя и где были такие слова: «Эй, домовые-ниссе, беритесь за руки, вставайте в круг».
— Наша жизнь — лишь краткий миг, — повторил папа. — Она так скоротечна. И сколько в ней хлопот, сколько усилий и трудностей.
Папа улыбнулся, но в этой улыбке сквозило что-то помимо веселья. Элиза убрала со стола десерт, хотела забрать у него коньячную рюмку, но он не отдал. А я думала о маленьких ниссе, которые пытаются переубедить себя и друг друга в том, что жизнь прекрасна и наполнена смыслом, хотя они знают, что это не так. Так позвольте нам веселиться, ну пожалуйста, разрешите, потому что скоро этому придет конец. Майкен в красном платье и колготках сидела на полу и колола орехи. Я спросила папу, становится ли отношение к смерти с годами проще. Он посмотрел на меня, покачал головой и улыбнулся.
— Нет, как раз наоборот. Время бежит все быстрее. Жизнь слишком коротка.
Он проглотил последние капли коньяка в рюмке.
На каждом этапе своей жизни я сама себе казалась зрелой и думала, что в глазах других я тоже такой выгляжу, но, оглядываясь назад, я понимаю, что это ощущение было обманчивым. Мне всегда не хватало зрелости, чтобы позаботиться о других, поставить себя на место другого. Конечно, папа боялся смерти. Когда он говорил, что умрет, мне было неспокойно, но это ведь не касалось меня напрямую. Его тревога не проникала в мою душу, я больше думала о самой себе.
Теперь мамино пианино стоит в гостиной Элизы. Майкен нажимает одну клавишу за другой, так что ноты складываются в некое подобие песенки «Лиза пошла в школу». Я думаю о маме, которую всегда надо было уговаривать сесть за инструмент, несмотря на то что она это обожала, и мне становилось неловко, хотя я тогда была довольно маленькой. И это опасливо-нетерпеливое выражение в лице отца, когда к нам приходили гости и он чувствовал, что мама зашла уже слишком далеко в своем кокетстве и ставила себя в дурацкое положение.
Однажды она спросила отца: «Может быть, у меня талант?» Но папа едва заметно покачал головой, и мама вслед за ним стала повторять это движение, она и сама так не считала. «Возможно, — сказал папа, — в любом случае, ты способная». За год до того, как я уехала от родителей, она бросила преподавать музыку. Однажды за ужином папа как бы вскользь заметил: «Но ведь ты не должна работать». Не знаю, что предшествовало этой фразе, но у мамы вырвался вздох облегчения, и решение было принято. Стояла уже поздняя весна, цвела вишня, оставалось несколько недель до конца учебного года, и после этого она больше никогда не появлялась в школе.