Только уверишься в красоте и надежности происходящего, как они исчезают. И возвращаются вновь.
Кристин опустилась на колени рядом со Стианом, который, опираясь на ладошки и коленки, раскачивался, как неуклюжий теленок. Я ожидала, что папа спросит ее:
— Ну, как жизнь помощника адвоката? Там к тебе хорошо относятся?
— Он скоро начнет ползать, — воскликнула Кристин, — смотрите!
Стиан пустил слюни на пол. В котле с кислой капустой булькало. По комнате были расставлены цветочные горшки с пурпурными рождественскими пуансеттиями, в большой латунной миске — орехи горкой, в вазочке — жареный миндаль. Все, как должно быть.
Ян Улав подошел к разделочному столу и открыл пакет со смесью для детской каши.
— Ян Улав так гордится кашей, которую сам готовит, — не удержалась от комментария Элиза. — Он долго взбивает и понемногу подсыпает смесь из пачки. Он утверждает, что так каша получается без комочков и по консистенции похожа на крем.
Ян Улав бросил на нее веселый, благодарный и немного смущенный взгляд и продолжил взбивать смесь вилкой. В этом взгляде была не только благодарность, но и удовлетворение: ему нравилось быть образцом для подражания, олицетворением благополучной жизни, в которой есть место традициям, небольшим отклонениям от них и юмору. Он принимал это как само собой разумеющееся, с удивлением и радостью.
Руар говорит, что в Грюнерлёкке есть турецкий магазин, где продают баклажаны.
— Ты их пробовала? А ты когда-нибудь ела мусаку? Это греческое блюдо.
Он рассказывает, что у него есть греческая поваренная книга и что Анн готовила мусаку как минимум семнадцать раз осенью после возвращения из отпуска в Греции, на Санторине.
— Семнадцать? — уточняю я.
— Ну, может, и не семнадцать, — сдается он с улыбкой и целует меня в шею.
— Ну и как, вкусно? — интересуюсь я.
— Великолепно, — отвечает он.
У Руара нос с широкими крыльями, немного кривой и лоснится. Может, когда-нибудь он соберется и уйдет от Анн.
— Как думаешь, достаточно ли я зрелый мужчина, чтобы дать мне больше сорока?
— Очень зрелый, — уверяю я. Теперь Руар все больше говорит о самом себе, а не обо мне. Он не собирается уходить от Анн. Он сообщает, что они с Анн идут на джазовый концерт на следующей неделе со своими друзьями — тоже семейной парой. А я думаю о совершенно обыденных вещах: как они покупают помидоры по дороге с работы, как складывают полотенца и убирают их в шкаф. И о важных семейных событиях: конфирмациях, свадьбах, крестинах. Каково это — нарядиться, запереть за собой дверь дома, вместе идти по гравийной дорожке к машине и садиться одновременно, каждый со своей стороны. Он рассказывает о предстоящем отпуске в Марокко — выяснилось, что надо делать прививки.
— Вот бы спать с тобой здесь всю ночь, — шепчет он мне в шею.
Я никогда не буду покупать помидоры по дороге с работы в наш общий дом. Или туалетную бумагу. Я никогда не буду обедать с его детьми, Софией и Тирой. Я не буду произносить речь на их конфирмации. Не буду помогать с уроками. Я не рожу от него ребенка.
— Я хочу куда-нибудь поехать с тобой, — говорю я.
— Да, — быстро отвечает он. — Куда ты хочешь поехать?
— Пожалуй, в Рим, — говорю я, — или в Париж.
Руар берет мою руку, подносит ее к лицу, прижимает к губам и говорит:
— Как бы я хотел лежать здесь с тобой бесконечно. Никогда никуда не выбираться из этой постели.
Дыхание у него спокойное; кажется, ему хорошо.
Дальнобойщики
Март 1987
Вчера в Аргинегине Элиза отыскала на рынке пончо. Это такой квадратный лоскут ткани, сотканный из шерстяных ниток — красных, желтых, черных и белых. Элиза развернула пончо и внимательно осмотрела его. Я мысленно отговаривала ее. Она показала его Яну Улаву, он скривился и равнодушно пожал плечами. Его футболка промокла от пота. Элиза посмотрела на меня. Я кивнула. Белые полотна, натянутые над проходом между рядами, служили для защиты от солнца, но не спасали от жары.