Каждое утро Руар пил чай с лимоном и сахаром. Я и раньше об этом знала, я вообще многое знала о нем: сколько времени он обычно проводит под душем, что он не обращает внимания на щетину, оставшуюся в раковине после бритья, что у него всегда мерзнут руки, и вот теперь мне предстояло научиться жить с этим. Я подшучивала над Руаром из-за сахара в чае, а он только щурился и улыбался. В первые недели он постоянно обнимал меня, допытывался, хочу ли я чего-нибудь. Вина, или, может, оливок, или арбуз? Хочешь шоколада или чтобы я целовал тебя всюду? Он разговаривал со своей дочерью по телефону и в то же время гладил мне руки. Мы ходили по ресторанам, и его совершенно не беспокоило, что назавтра нам обоим надо рано на работу, «отоспимся в другой жизни», приговаривал он. Он любил повторять что-то вроде «хочу знать о тебе все до мелочей», «я чувствую, что у нас мало времени», «мы и так много лет потеряли». А я при этом думала: нет, неправа была Элиза. И еще: а что, если Элиза окажется права? Я разрывалась между этими двумя мыслями.
Вечером того дня, когда я получила приглашение на хрустальную свадьбу Кима и Хелены, Руар лежал на спине в постели рядом со мной. Окно мансарды было открыто, и можно было разглядеть голубое небо — стоял один из самых солнечных июньских дней, и мы говорили о лете, о том, что мы будем делать, куда поедем, но во мне нарастала тревога. Как будто мы чертили каждый свой график — мои фразы складывались во все более длинные линии, его — в короткие. И чем короче были его ответы и чем дольше длились паузы, тем настойчивее и изобретательнее была я в своих фантазиях относительно того, как нам провести лето. Мы могли взять его машину, поехать на юг через всю Европу — останавливаться, когда захочется, спать, где вздумается, есть, что хочется, и непрестанно заниматься сексом — любить друг друга повсюду. Германия, Франция, Италия. Я все говорила и говорила без остановки. Пересказывала советы коллег с работы. И подумала, что поняла все задолго до того, как он произнес это вслух, хотя его слова придавили меня, словно ледяная плита.
Мимика Руара напоминала замедленную киносъемку. И движения — когда он поднял руку и повернулся вполоборота ко мне.
— В последнее время мне не очень хорошо. Я много размышлял.
— О чем же?
— Я думаю, что, наверное, мне лучше вернуться к Анн. — Он закрыл лицо руками и пробормотал: — Это слишком для меня. Прости, пожалуйста.
Все слова, которые я бросала ему в лицо, — так мог говорить только бунтующий подросток, я не понимала, что именно говорю, и слышала себя только со стороны — совершенно в ином тоне, чем собиралась — сдержанно, аргументированно, удивленно.
У меня в голове не укладывается.
И давно ты решил?
Я что-то сделала не так?
Ты понимаешь, что ты сейчас со мной делаешь?
Ты что, просто хочешь порвать со мной?
Хочешь порвать со мной?
Ответы были очевидны или ничего не значили.
Руар смотрел на меня, в глазах стояли слезы. Словно он умолял меня. Словно я ничего не понимала, да я и правда не понимала. Как будто я не желала ему добра. Ради него я отказалась от рождения ребенка, от того, чтобы продолжить свою жизнь в ком-то другом, обрести смысл.
— Я не очень хорошо с тобой поступил, — произнес Руар, — не нужно мне было снова находить тебя. Я сожалею о том, что произошло. Прости меня.
Как будто он и правда сожалел, словно говорил: «Я не это имею в виду. Прости за все хорошее, прости за страсть». И за тот пузырь, в котором мы прожили год. Бах! — и все. А что мы, собственно, делали все это время? — подумала я. У меня было столько планов, мы же столько времени потеряли. Теперь осталось чувство, что мы, по большому счету, весь год спали в этой постели или сидели и пили пиво, обедали в ресторанах и дома почти не готовили.