— Завтра мы обедаем с Юнасом, — говорит Ян Улав. — Он живет в студенческом городке, в Согне, но это не такое уж приятное место, чтобы кого-то туда приглашать, так что мы посидим в ресторане.
— Но мы бы могли пригласить его сюда, — говорит Гейр.
Ян Улав ножом намазывает соус на мясо и накалывает кусочек на вилку.
— Ну, — говорит он, — как-нибудь в другой раз.
— Завтра вечером мы поедем к друзьям, они живут в Нордберге, — поясняет Элиза. — У них к ужину обычно собирается замечательная компания. В каком-то году мы вообще в покер на раздевание играли.
— Ого, — улыбается Гейр. Я смотрю на него, но не могу ничего понять по выражению его лица.
Я вспоминаю, как однажды мы играли в покер на раздевание в нашей студенческой квартире. Тогда мы еще были вместе с Толлефом, и он оказался в ударе. Он мог быть таким робким и молчаливым, но внезапно полностью преображался: проигрывал и маршировал в трусах через всю комнату, виляя бедрами и размахивая носком над головой, а мы при этом корчились от смеха. Это было сразу после смерти его отца, тогда Толлеф стал смелее с алкоголем.
— Ну и как далеко зашла игра? — спросила я.
— Да довольно далеко, — ответил Ян Улав. — Бритт сидела в одном бюстгальтере и трусиках, но это был самый крупный проигрыш.
— А Ханне-Мари, — подхватила Элиза. — Она сняла с себя трусики, но при этом оставалась в рубашке. Это было так смешно.
Я наблюдаю за тем, как Ян Улав жует, как двигается кадык, когда он глотает. Он ищет глазами бокал с вином, поднимает и подносит его к губам.
Сондре разрешили выйти из-за стола сразу после ужина, и он отправился к Майкен. Ян Улав рассуждает что-то о моей статье про женское обрезание, говорит, что прочитал ее: Элиза показала ему статью, и он прочел.
— Хотя, — смеется он, — я не так уж часто читаю дамские журналы.
Он спрашивает, много ли времени я потратила на то, чтобы погрузиться в тонкости чужой культуры, о которой пишу. Вопрос только об этом — много ли мне понадобилось времени.
— Ну, это не то чтобы обычный дамский журнал, — говорю я.
— Но на жизнь тебе этих заработков хватает? — спрашивает он.
— Пока да.
— А тебе бы не хотелось найти постоянную работу?
— Нет, — поспешно говорю я, — я хочу сохранить свободу и независимость, которая есть у фрилансеров. И разнообразие.
Ян Улав кивает, задумчиво прижимая пальцы к губам. А мне кажется, что я снова и снова ступаю по тонкому льду и оказываюсь в западне. Майкен и Сондре смотрят телевизор, громко и оживленно смеются. У меня нет ощущения превосходства Яна Улава надо мной, вовсе нет, — наоборот, я воспринимаю его как ограниченного зануду, который не то чтобы не осознает собственных недостатков, но ему на них совершенно наплевать, и это меня возмущает. Это свойство характера, непритворность которого не вызывает сомнений и позволяет ему одерживать надо мной совершенно незаслуженные маленькие победы.
— Сегодня я брала интервью у сушиста, — говорю я. — Он только недавно открыл маленький ресторанчик на Майорстюен. Дела идут неплохо.
— Он японец? — спрашивает Ян Улав.
— Да. Но он прожил в Норвегии почти двадцать лет. А вы любите суши?
Элиза пожимает плечами.
— Никогда не пробовала, — говорит она.
— А я обожаю, — отзывается Гейр.
— А он заменяет в словах «р» на «л»? — спрашивает Ян Улав. — Лазве встлетишь японца, котолый не говолит «встлетишь»?
Я улыбаюсь, и хотя он прав, это не кажется мне забавным.
— А ты давно разговаривала с Анной Луизой? — спрашивает Элиза.
— Нет, она совсем недавно приходила к нам в гости, — отвечаю я.
Элиза рассказывает, что встретила Анну Луизу в магазине и та рассказала ей об уходе Фруде из семьи к молодой женщине.
— Она вела себя немного странно, — продолжает Элиза. — О Фруде она рассказала практически в первую очередь. С ней был сын лет семи-восьми, но она плевать хотела на то, что он может услышать. Он занимался тем, что наполнял тележку разными вредными продуктами, ходил туда-сюда, пока она все говорила и говорила; мне казалось, она никогда не закончит. И она позволяла сыну класть всю эту еду в тележку.
— Ты ведь такой человек, которому можно довериться, — смеется Ян Улав.
— У нее все наладилось, — уверяю я. — Фруде к ней вернулся. Я думаю, там теперь самая настоящая идиллия.
— Ну что ж, тогда хорошо, — кивает Элиза.