Элиза смотрит на него.
— У Яна Улава всегда готов единственно правильный ответ для решения любой проблемы, — замечает она.
Я улыбаюсь и не знаю, что отвечать. Ян Улав невозмутимо посмеивается; кажется, с этим заявлением он совершенно согласен. Великий победитель всех проблем. Гейр встает и идет к Майкен.
— Я постоянно думаю об ужасном самоубийстве Халвора, — говорит Элиза. Она берет бокал и делает глоток, подняв брови, и тут по ее щекам начинают катиться слезы, которые она смахивает, и в тот же момент я замечаю движение Яна Улава — маленькое, почти незаметное изменение во всем теле: он понимает, что теперь ему будет скучно, и приготовился к этому.
— Вы ничего не могли сделать, чтобы помешать тому, что случилось, — говорит он и делает вид, что разговор окончен — нечего обсуждать. Я отвечаю, что частично с этим согласна. Гейр спускается по лестнице в кухню, приносит десерты и расставляет их на столе — панна-котта с малиновым сиропом.
— О боже, как чудесно! — восклицает Элиза. — Ты просто профи!
Но он и есть профи — Гейр ведь профессиональный повар. Ян Улав берет чайную ложку, пробует десерт и одобрительно кивает повару.
Когда я была у Элизы во Фредрикстаде в последний раз, едва я переступила порог ее дома, как она продемонстрировала мне шоколадный кекс. «Это из смеси, — пояснила она. — Он, конечно, не такой вкусный, как если печь самой, но, в принципе, не намного хуже. И так невероятно просто! Я заменила растительное масло на сливочное и добавила еще одно яйцо». При этом на ее лице застыло серьезное выражение, словно в ее внутренней схватке смущения и практичности верх одержала последняя. Я ничего не смыслю в выпечке вообще и в шоколадных кексах из готовой смеси в частности, и у меня просто не было на этот счет своего мнения. Я не понимала, что ей просто нужно мое одобрение. Представить себе человека, который бы лучше владел собой, чем Элиза, который бы принимал решения так же быстро и легко, невозможно. Как и все остальные решения, это подавалось как хорошо обдуманное и разумное, но образ Элизы с налетом смущения на лице отпечатался в моей памяти.
— Бедная тетя Лив, — вздыхает Элиза. — Мне ее безумно жаль.
— Мы говорили о Халворе, — поясняю я Гейру.
Гейр замечает, что тетя Лив держится как очень сильный человек. Ян Улав кивает.
— Но и самообладание не может быть безграничным, — возражает Элиза.
Она вспоминает, что тетя Лив звонила ей за три недели до того, как Халвор свел счеты с жизнью, и сетовала, что беспокоится за него.
— Я в тот момент была занята, мы со Стианом вели нашу обычную дискуссию о том, когда он должен возвращаться домой, и я пообещала ей, что перезвоню. Но не перезвонила.
Я непроизвольно вздрагиваю, словно что-то острое впилось в шею или в голову попали небольшим камнем. Элиза смотрит на меня, во взгляде — пустота.
— С Сондре было не все в порядке, — говорит она.
Ах да. Сондре. Его тогда на несколько недель положили в больницу — что-то случилось с животом. Я вспоминаю, как медсестра, прижав к груди пустое судно, сказала: «Сондре сидит и смотрит мультфильмы с мамой, но он будет очень рад тому, что пришли его тетя с двоюродной сестрой». Элиза пропадала там почти все время, она даже ночевала там. А пока Сондре лежал в больнице, Стиан напился, и Яну Улаву пришлось его забирать. И еще я помню, что Элиза чувствовала себя оскорбленной из-за поведения среднего сына и даже сказала: «Черт его побери! Он напился не потому, что ему было трудно из-за того, что я все время проводила в больнице. Он просто выбрал подходящий момент, когда на него обращали меньше внимания».
Как будто у Стиана была особая стратегия, продуманная и жестокая, а в моей жизни словно появилась еще одна упущенная возможность: я могла бы встать на сторону Стиана, я понимала, каково это — быть на его месте и совершать такие поступки. Но оказалось, что уже слишком поздно, следовало подумать об этом раньше. Потому что уж я-то помнила, каково это — когда тебе пятнадцать и ты под подозрением. Я знала, каково это — просыпаться в ужасном похмелье со смутными воспоминаниями о том, как стояла пьяная и слишком громко отвечала папе, который ровным голосом сообщал, что мама слегла с мигренью: «Ты угробишь ее!» В памяти всплывает еще, что чуть раньше, тем же вечером, я целовалась с Алексом и каково это — сожалеть об этом, сожалеть обо всем. Это чувство, с которым почти невозможно подняться и продолжать жить, в то время как от меня не ожидают никаких других чувств, кроме равнодушия и стремления разрушить все вокруг.
— Это был ужасный период, — продолжает Элиза. — Я все упустила — все, что было: Юнаса, Стиана — все. Работу. Я не понимала, как тяжело Халвору, и у меня в любом случае не было возможности позаботиться о нем.