Трезвучие оборвалось. Музыка пресеклась на секстаккорде. Потому что заговорил Президент.
Даже не заговорил, а разжал губы и негромко, но так, что все услышали, произнес всего два слова:
– Бей их!
– Бей их! – звонко, по-пионерски подхватил Премьер.
– Бей их! – смятенно прошептал Патриарх.
Президент в мгновение ока выхватил из-за спины увесистую каменюку и ловко, спортивно метнул в Этих. И, разумеется, попал. Точнехонько в лоб среднему. Тот в своем костюмчике кулем повалился на асфальт.
У Премьера тоже оказался в руке булыжник. С не меньшей сноровкой он пульнул камень в Этих и угодил в крайнего слева. Тот, как и средний, повалился – без звука, без стона, сохраняя на лице все ту же задумчивую кротость.
Патриарх поднатужился и в свою очередь пустил увесистый голыш, волшебным образом очутившийся в его руке. Не попал. А вот Муфтий попал. И Раввин тоже. И все члены Совбеза оказались на редкость меткими.
Собравшиеся на площади пришли в движение. У всех нашлись камни, и каждый пустил свое орудие в ход. На какое-то время над площадью потемнело – словно галочья стая опустилась с небес. Это летели булыжники, куски щебня, обломки плитняка и шифера. У меня в руке тоже объявился камень. Как? Откуда? Неведомо. Я держал руки за спиной и вдруг ощутил в правой ладони тяжесть – словно кто-то вложил мне туда половинку кирпича. Но ведь за моей спиной НИКОГО НЕ БЫЛО! Я, как уже говорил, стоял в третьем полукольце и был, что называется, крайним. Но это я сейчас могу задумываться и размышлять, а тогда – вообще никакой искорки удивления в голове не зажглось. Камень – и хорошо! Главное – как следует метнуть, через головы людей и прямиком – в Этих!
Патриарх, видимо, огорченный своей неметкостью, сорвал с руки часы – хорошие, тяжеленькие часы, размером с голубиное яйцо, – и швырнул в нехристей. На этот раз попал, хотя все трое Этих уже лежали, и над ними воздвигалась каменная горка – цок! шмяк! чпук! звяк! плюх! хрумс! барарак-парарак! трень и брень!
Толпы – и те, что были внутри оцепления, и те, что снаружи, – завидев этот знаменательный жест, пришли в неистовство. В воздух полетели часы, мобильники, смартфоны, айфоны, дамские сумочки, барсетки, кейсы, а кто-то даже метнул приличных размеров, неизвестно откуда взявшийся чемодан. Впрочем, что это я? Что значит «неизвестно откуда взявшийся»? А камни откуда взялись? То-то же…
Сейчас уже трудно вообразить – и не менее трудно передать – то чувство, которое мгновенно охватило всех. Чувство единения, восторженного неистовства, праведного гнева. Чувство толпы. Да-а, прав был Гюстав Лебон, писавший в своей «Психологии народов и масс», что «главной характерной чертой нашей эпохи служит именно замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы» и что «есть такие случаи, когда действиями толпы руководят, по-видимому, таинственные силы, называвшиеся в древности судьбой, природой, провидением и теперь именуемые голосом мертвых». И, конечно, прав был Чарльз Маккей, выразившийся так: «Люди… мыслят стадом… стадом же они сходят с ума, а в сознание приходят медленно и поодиночке»[6].
Словом, я тоже сорвал часы – между прочим, настоящие «Ролекс Ойстер» (ну, почти настоящие) – и метнул в Этих. Только Этих уже не было видно. На том, месте, где они стояли еще несколько минут назад, возвышалась куча камня, металла и пластика. Гора. Пирамида...
В пылу ярости и рвения все как-то позабыли об Аккордеоне. И я позабыл. А когда чуть-чуть пришел в себя и вспомнил – взглянул на реку. Возможно, того, что я увидел, следовало ожидать, но в ту минуту я просто обомлел от нечаянности и растерянности: на реке ничего не было. Тихая спокойная вода, плавное течение. Ни водоворота, ни взбаламученности, ни расходящихся или сходящихся волн. Аккордеон исчез, словно его и не было. А его, как потом поняли – и ЗАПОМНИЛИ – все, и на самом деле НЕ БЫЛО.
Оцепление сняли только поздно вечером, и я вернулся домой. Почему-то больше всего мне было жалко моего «Ролекса».
Потом поговаривали, что ночью какие-то люди ходили вокруг пирамиды на площади перед Храмом и ковыряли там палками: то ли жаждали найти тела Этих, то ли мечтали отыскать часы Патриарха, то ли просто хотели поживиться айфонами да барсетками. Поговаривали… Наутро там не было ни горы, ни людей с палками – чистая, гладко выметенная площадь под ясным небом, – а потом и те, кто поговаривал, неясно куда исчезли.
Как все знают (за счет второй или, может быть, третьей памяти), никаких следов этих событий не осталось. И тех, кто мог сохранить следы, тоже не осталось. Порастерялись информационные сообщения (да и были ли они?), растворились в пространстве-времени фотографии, видеосюжеты, сгинули в эфире радио- и телепередачи. У тех, кто успел что-то снять, отобрали мобильники и фотокамеры. У тех, кто попытался что-то сохранить, конфисковали компьютеры. Аудиозаписей, как легко понять, вовсе не существовало: попробуй-ка записать то, что звучит только в голове! А потом замолчал и Интернет.
ВСЕ! НИЧЕГО НЕ БЫЛО!
Не было контакта, не было рандеву, и уж тем более не было братания. Да и с кем брататься-то? Вот мы – есть, мы – венцы творения, а больше никого и нет. Если венцов несколько, то каждый конкретный венец – уже и не венец. Точка.
Почему же я сейчас об этом пишу? Откуда у меня такая смелость? С чего бы это я не боюсь, не оглядываюсь по сторонам, не ожидаю ни звонка в дверь, ни стука прикладов в филенку?
И почему я опасался не успеть?
А вот почему.
Сегодня вечером (сейчас уже глубокая ночь, и я таки успел!) в небе расцвели огненные пузыри, всплыли шутихи, лопнули самоцветные медузы, полыхнули многолучевые звезды. В созвездиях Андромеды, Ящерицы, Треугольника, Дракона, Стрелы, Волопаса, Секстанта, Геркулеса, Дельфина, Пегаса, Северной Короны – повсюду. И это я говорю только про северное небо. Я говорю о том, что наблюдаю сам, о том, что видно невооруженным глазом.
Они близко. И они продолжают расцветать, лопаться и вспыхивать.
Их тысячи, десятки, может быть, сотни тысяч.
ОНИ ПРИЛЕТЕЛИ!