С этих пор котенок сделался ее неразлучным спутником и с важной миной сопровождал хозяйку, когда она отдавала распоряжения по дому или возилась в саду, где выращивала всякие травы, составляя из них целебные мази, настойки и бальзамы, а ночами, сбросив надоевшую одежду, нежилась, нагая, при луне. В конце концов вторженец обосновался и на супружеском ложе, так что Архелай даже начал к нему ревновать и в шутку устраивал Орседике сцены: кто знает, на что способны египетские божества?
Так прошла зима. С каждым днем царский зодчий все больше привязывался к своей маленькой нимфе, прирастал к ней душой. Конечно, как между всякими влюбленными, между ними случались и размолвки, но то были мелочи, которые не могли надолго и всерьез омрачить небосклон их счастья. И все-таки иногда Архелай замечал, что как Орседика ни пытается это скрыть, ей не достает свободы, городские стены будто давят на нее и, подобно ручью, заточенному в каменный желоб, она тоскует по утраченному простору и прежней вольной жизни.
Как-то раз, уже в начале лета, Архелай был приглашен к жившему по соседству приятелю, скульптору Ликургу, на пирушку, которую тот устраивал в честь победы на состязаниях в колесничном беге. Ликург слыл искусным ваятелем, тонким ценителем красоты, однако больше гордился своими силой и ловкостью, наряду с привлекательной внешностью и богатством, снискавшими ему славу отменного любовника не только среди гетер, всегда охочих до щедрого клиента, но и женщин, чьи слабосильные мужья не умели потешить их на супружеском ложе. Гонки на колесницах были его страстью, и, получив высокую награду из рук самого царя – тоже заядлого конника, он не мог отказать себе в удовольствии отметить ее на широкую ногу. И теперь, возлежа на почетном месте, внимал расточаемым друзьями похвалам, благодушно усмехаясь в холеную бороду.
Застолье было на той счастливой стадии, когда вино развязало языки и взвеселило сердца, но еще не огорчило желудки, и каждый, не забывая себя, стремится сделать приятное другим. Впрочем, часть гостей, из числа менее стойких почитателей Диониса, уже покинула собрание, общая беседа начала потихоньку расстраиваться, а речи пирующих утрачивать логическую связность. Так, после очередного возлияния, дородный Оронт, владелец гончарных мастерских, втайне завидовавший Ликургу, почувствовал необходимость поведать о собственных подвигах, свершенных им некогда на поле брани. К тому его побуждало не только тщеславие, но также прелести устроившейся рядом хорошенькой флейтистки. Все более распаляясь, он скоро вошел в раж и, ухватив со стоявшего перед ним блюда ногу косули, принялся размахивать ею на манер дубинки, представляя сражение в лицах.
– Было это еще при покойном Эвмене, дядюшке нынешнего государя. Тогда нам крепко досадили галаты. Но и мы в долгу не остались. Что называется, задали жару! – от избытка чувств Оронт выпятил объемистое чрево и выпучил глаза. – Хотя поначалу, врать не буду, туго пришлось. Варваров-то – тьма тьмущая! Как наперли – тут оробели и лохаги, и таксиархи, даже сам наш полководец, муж доблестный и храбрый. А начальник их, роста громадного и обликом чистый зверь, знай, копьем поигрывает да бахвалится: «Я, мол, вас в рутовый листок сверну!» Не стерпел я такого срама. Помню, ринулся в самую гущу, человек семь опрокинул одним натиском коня. А хулителя – мечом по шлему. Рассек до седла. Он так и грянулся: голова пополам, мозги наружу...
Раззадорившийся Оронт так взмахнул косульей ногой, что забрызгал жиром белоснежный гиматий Ликурга. До сих пор тот слушал его разглагольствования со снисходительной усмешкой, однако теперь счел себя уязвленным. Все-таки деревенщина этот Оронт. Не умеет обходиться в приличном обществе. Зря он его пригласил. Люди станут говорить, что Ликург принимает у себя всякий сброд, лишь бы его славословили. Нужно поставить хвастуна на место.
– Ты лучше расскажи, – обронил он ехидно, – как в Пафлагонии перепил на поединке сатрапа – деяние тоже доблестное и великий подвиг.