– Ну, будет уже. Хватит.
Орседика замотала головой. Слезы хлынули ручьем сквозь пальцы.
– Как ты мог? Ведь ты обещал!
Архелай помнил, что действительно обещал никогда ее не обижать, но это лишь уязвило его еще больше, подлило масла в огонь. Довольно хныканья и бабских штучек. Он притянул девушку к себе и хотел поцеловать – тогда она замолчит.
Однако маленькие кулачки с неожиданной силой уперлись ему в грудь. В голосе Орседики был страх и брезгливое изумление.
– Ты пьян!
Это окончательно взбесило Архелая. Багровое лицо передернуло гримасой. Да как она смеет его попрекать? Он – мужчина, а значит, в своем праве, хоть бы и трижды напился. И вообще слишком долго позволял этой пигалице собой командовать, корчить здесь богиню. Подумаешь, Артемида выискалась! Но теперь он ей покажет, кто в доме хозяин и как надо почитать супруга и господина. Обойдется прекрасно и без ее согласия, сам возьмет то, что ему принадлежит.
Во власти какого-то злобного вожделения, матерью которого была ненависть, а не страсть, он навалился на Орседику, впился в разжатый насильно рот, отпечатав на его бархатистой изнанке следы своих зубов. Ласка, забота, нежность – все было забыто. Он покрывал ее грубо, как жеребец кобылу, подминал, метя пронзить коротким, яростным тычком. Девушка отчаянно сопротивлялась, билась под ним, пытаясь высвободиться. И когда Архелай уже почти овладел ею, в последнее мгновение, извернувшись, сумела его оттолкнуть и нанесла удар. С запертым дыханием, согнувшись от боли, он выпустил ее и рухнул ничком. И сразу же лопнула пелена безумия, уступив ужасу того, что он невольно содеял. Боги великие, ведь это его обожаемая девочка, маленькая нимфа, лесная зорька! Это ее он сперва поносил, а потом насиловал, как охваченный похотью скот! Теперь Орседика никогда ему не простит, потому что такое простить невозможно. Обманувший доверие хуже убийцы. Оскверненное тело еще залечит свои раны, но тому, что надломилось в душе, уже не срастись и не распрямиться. И напрасно он стал бы оправдываться, твердить, что виной всему – не глупое хвастовство, низменное тщеславие, а его безмерная любовь, преклонение перед ее красотой, желание разделить с другими гордость от того, как она прекрасна. Что преданность толкнула его на предательство. Все это – пустые, жалкие слова, ничтожные уловки раздавленного самолюбия. Он поднял голову. Орседика была уже в дверях, она даже не оглянулась. Архелай хотел закричать, остановить ее, вернуть, но из груди вырвался только глухой стон, похожий на предсмертный хрип раненого животного. Он скорчился на полу и, не обращая внимания на сбежавшихся перепуганных рабов, впился зубами в руки.
Осенний день лениво сочился сквозь кроны деревьев, пятная бликами ржавую от хвои землю. Вокруг царило сонное благодушие; лес потягивался, с наслаждением похрустывая сучьями, будто огромный сытый зверь, который старается поудобнее устроиться в своем логове. И в этом дремотном оцепенении тонули все случайные звуки: треск обломившейся ветки, шорох падения орешка, оброненного нерасторопной белкой, или сердитое постукивание дятла, добывающего себе обед.
Архелай отпустил поводья и в задумчивости не смотрел, куда ступает его конь. Казалось, за двадцать лет, прошедших с той злополучной ночи, он успел свыкнуться со своим одиночеством, не оставлявшим его даже посреди шумного города, но теперь, очутившись в лесу, ощутил особенно пронзительно и остро. Он огляделся с болезненным чувством калеки, который, безнадежно жаждая чуда, в сотый раз приподнимает повязку – и вместо здоровой руки видит уродливый обрубок с кровоточащей, еще не зарубцевавшейся раной. Как сильно переменился он сам – и как мало все вокруг!
Нет, годы и невзгоды, хотя было их достаточно, не согнули царского зодчего, превратив из цветущего мужа в одолеваемого недугами старика. Могучий храм его тела пустел и разрушался медленней, чем душа. Но широкие плечи незаметно ссутулились, словно под тяжелой ношей, поредевшие кудри заткала седина, а от носа к губам пролегли две глубокие горькие складки.