– Я не мог умереть, не испросив у тебя прощения.
В ответ Архелай почувствовал короткий трепет – как если бы целовал ее в обнаженное сердце – и знал его раньше, чем прозвучали слова.
– Ты не умрешь, любимый, и я давно тебя простила. – Орседика улыбнулась, будто оттаяла изнутри, растопив лучиками этой улыбки то холодное, что сковывало до сих пор ее черты. – А теперь постарайся уснуть. Я промыла твою рану и смазала целебным бальзамом, но, чтобы силы вернулись, нужен отдых и время.
Зодчий послушно закрыл глаза, однако тут же беспокойно шевельнулся.
– А ты не исчезнешь?
Маленькая ладонь легла на его отяжелевшие веки.
– Нет.
Он вздохнул, покачиваясь на теплых волнах, но медлил отдаться во власть Морфея, ревнивый ко вновь обретенному счастью.
– Значит, мы больше не расстанемся?
– Никогда.
Архелай прижался щекой к выпуклому своду ее лона.
– Тогда знаешь, что я сделаю? – сказал он. – Выстрою нам дворец, какого не было ни у Креза, ни у Сарданапала. Прямо здесь, посреди чащи. Колоннами в нем будут вековые деревья, крышей – небо, и звезды украсят капители, подобно листьям аканта. Плющ, мягкий, словно твои кудри, задрапирует стены, мхи устелют полы, и лунный свет прольется над ложем вместо занавесей. Вечерами ручей будет нашептывать тебе самые дивные свои сказки, ночная тишина баюкать, а заря нежно целовать. Дриады и фавны, твои сородичи, станут приходить к нам в гости, а друзья поселятся с нами. И мы будем жить долго и счастливо, как Филемон с Бавкидой, пока не умрем в один день...
Орседика слушала, как он грезит, и две прозрачных слезинки скатились по ее щекам.
Архелай приподнялся.
– Почему же ты плачешь?
– От радости.
Она склонилась над ним, осыпав своими волосами, прильнула губами к его губам. В этом поцелуе дремали радуги и росные утра, солнечные полдни и полуночный мрак. Он был – точно терпкое вино, обволакивал и завораживал, снимая год за годом, заставляя время течь вспять.
Блаженство отнимало дыхание, но Архелай этого не замечал. Напротив: тело его наливалось живительными соками, распрямлялось, подобно могучему дубу, обрастало новыми ветвями. Все раны наконец зарубцевались, все почки развернулись в листья. Он хотел поделиться с Орседикой этим великим чудом, но мысли путались, напластывая образ на образ, и, как усталый пловец, он низринулся в забытье.
Эльвира ВАШКЕВИЧ
ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ БОРЕНЬКИ ЭЛЕНТОХА
Боренька Элентох жил тремя жизнями одновременно. В одной он был отличником, комсомольцем и бессменным редактором школьной стенгазеты, писал статьи о социалистическом строительстве и сочинения о равенстве и братстве всех народов. В другой жизни Боренька был еврейским мальчиком, сыном старого портного, помогал отцу в мастерской, а матери – готовить шаббатнюю трапезу, накалывал мацу иголочкой, чтобы появились симпатично-аппетитные дырочки, и внимательно следил, чтобы ни капли молока не попало на мясо – кошерное так легко сделать трэш, а отец зарабатывает немного.
Третья жизнь Бореньки была самой интересной: в ней он был художником. Боренька бродил по району и рисовал все, что попадалось ему на глаза. Он рисовал пышно цветущие клумбы у райкома комсомола, и флаг, бессильно обвисший в летнем жарком мареве. Рисовал старого дядю Хаима, шарманщика, что бродил со своим расписным лакированным инструментом по дворам, предлагая скрипучую музыку и бумажные трубочки с предсказаниями, которые вытаскивал из плетеной проволочной корзинки белый попугай. Дядя Хаим был некрасив, читать карту морщин на его лице было сложнее, чем Талмуд, а на лапсердаке было больше заплат, чем первоначальной ткани, но рисовать его Бореньке нравилось – это был настоящий вызов его искусству художника. Альбом Бореньки был полон самых разнообразных вещей: свернувшаяся вокруг котят полосатая толстая кошка, соседская коза Баська с обломанным левым рогом, портрет директора школы (его он берег для стенгазеты), покосившиеся домишки старого городского района…
– Сара, кого мы родили? – частенько причитал старый Гершеле, глядя на своего удивительного сына. – Ты только посмотри на этого шлемазла! Все бы цветочки нюхал… Разве из него получится приличный портной? Он не может сделать даже простой стежок! Кто будет одевать весь этот квартал, когда я умру?
Гершеле ворчал на сына, но гордился им. Просто своим ворчанием он пытался обмануть Бога. Ведь известно, что еврейский Бог может быть и суровым, и даже жестоким. Он дает одной рукой, а второй так и тянется, чтобы отобрать. И Гершеле наивно старался отвлечь внимание высших сил от того факта, что у его Бореньки необычайные способности к рисованию.