Черты лица, съ годами, раздались и вообще крупныя, на щекахъ какъ будто слѣды оспинокъ. Взглядъ ласковый и немного улыбающійся. Типъ южный, а не римскій.
Кардиналъ ввелъ меня въ гостиную и усадилъ рядомъ съ собою на диванъ, противъ двери. Онъ былъ въ подержаной сутанѣ, какъ трудовой, необычайно — занятой человѣкъ, про котораго говорятъ всѣ, что онъ занимается цѣлый день, съ пяти часовъ утра до поздней ночи.
Говоритъ онъ молодымъ голосомъ, по-французски, своеобразно, съ акцентомъ. Съ первыхъ его фразъ я, прислушиваясь и взглядывая на него сбоку, все ждалъ «сфинкса» и «молчальника», но ни того, ни другого что-то не являлось.
Со мной бесѣдовалъ тихо, просто, благосклонно очень обходительный и скорѣе разговорчивый хозяинъ. И я себя сразу почувствовалъ съ нимъ гораздо свободнѣе и уютнѣе, чѣмъ съ любымъ изъ «особъ» военнаго и гражданскаго вѣдомствъ, удостоивающимъ васъ «пріема», даже если вы къ этимъ особамъ находитесь въ отношеніяхъ равнаго къ равному.
Уже и то было очень мило, что первое лицо послѣ папы не требуетъ вовсе, чтобы къ нему являлись непремѣнно во фракѣ и бѣломъ галстукѣ. Въ миссіи мнѣ сказали, что это не нужно, и сюртука совершенно достаточно.
Кардиналъ заговорилъ со мной сейчасъ же, какъ съ писателемъ, и въ своемъ любезномъ обращеніи ко мнѣ нѣсколько разъ повторилъ, что «работники умственнаго труда служатъ своему отечеству не менѣе другихъ и что ему особенно было бы пріятно, чтобы я, поживъ въ Римѣ, вынесъ вѣрное представленіе о желаніи Римской куріи сохранить съ моимъ отечествомъ самыя лучшія отношенія».
Конечно, рѣчь сама собою коснулась «св. отца», его энцикликъ, его широкихъ взглядовъ на восточныя церкви.
Какъ разъ въ это время случился въ Петербургѣ одинъ инцидентъ. Сдержанно, но безъ всякой лишней уклончивости, кардиналъ говорилъ о томъ, какъ св. отцу прискорбны всѣ такіе факты и какъ Ватиканъ не перестаетъ внушать своему духовенству, въ предѣлахъ Россіи, что не слѣдуетъ къ вопросамъ вѣры и культа примѣшивать антагонизмъ расовый и политическій.
Мнѣ было такъ легко бесѣдовать съ молчальникомъ, что я рѣшительно недоумѣвалъ, почему у него такая репутація. «Сфинксъ» тоже отсутствовалъ. Вѣроятно, онъ выступаетъ тогда, когда надо чего-нибудь добиться опредѣленнаго на дѣловыхъ пріемахъ, но въ разговорѣ общаго характера ничего напоминающаго это мифическое существо я не находилъ.
Все съ той же улыбкой во взглядѣ, дѣлая мягкое движеніе рукой, сверху внизъ, кардиналъ самъ предложилъ устроить мнѣ все то, что могло бы меня интересовать въ Ватиканѣ, напомнилъ, — спросивъ сколько я еще пробуду въ Римѣ, — что 3 марта его святѣйшество будетъ праздновать двадцатилѣтній юбилей своего восшествія на папскій престолъ и обѣщалъ мнѣ билетъ, прибавивъ, что и о частной аудіенціи онъ постарается.
На это я замѣтилъ, что не считаю себя вправѣ просить о ней, такъ какъ я совершенно частный человѣкъ.
Кардиналъ опять выразился чрезвычайно лестно о званіи писателя. Въ глазахъ его мелькнула тонкая усмѣшка, которая могла значить приблизительно слѣдующее: «Его свѣтѣйшество затруднился бы принять романиста, отъ котораго вправѣ былъ бы ждать неумѣстныхъ нескромностей пли принципіально враждебнаго отношенія къ св. Престолу».
Но ни однимъ словомъ онъ не намекнулъ на автора романа «Римъ». Со стороны мнѣ безпрестанно говорили, что Ватиканъ сторонился господъ романистовъ и раньше появленія этой книги, а теперь и подавно. Этого нельзя однако было замѣтить ни въ тонѣ кардинала, ни въ какомъ-либо намекѣ. Напротивъ, все его обхожденіе и весь смыслъ его рѣчей значили: «мы здѣсь, въ Ватиканѣ, будемъ рады, если русскій писатель самъ увидитъ, въ какихъ мы чувствахъ и намѣреніяхъ находимся во всемъ, что касается Россіи».
Французскій языкъ у него, какъ я сказалъ, очень характерный. И въ особенности одна фраза, которой онъ васъ все хочетъ успокоивать. Онъ любитъ повторять:
— Laissez faire! Laissez faire!
Эта формула экономистовъ имѣетъ у него смыслъ: «дайте срокъ, не безпокойтесь, мы все уладимъ».
Было уже около семи, когда я сталъ откланиваться. Кардиналъ, пожимая мнѣ руку, довелъ меня до пріемной, гдѣ сидѣлъ кругленькій брюнетъ, и на прощаніе сказалъ:
— Вы видите сами, какъ мы желаемъ здѣсь мира и согласія съ вашимъ отечествомъ.
Меня попросили записать свое имя и адресъ и сановитый метръ д’отель въ черномъ фракѣ, появившійся изъ дальнихъ покоевъ, подалъ мнѣ пальто.
И опять, на безконечной лѣстницѣ, тишина обхватила меня. Тамъ гдѣ-то, въ первомъ этажѣ, старецъ, весь въ бѣломъ, сидя въ своей рабочей комнатѣ, пишетъ или читаетъ, одинъ въ этихъ сотняхъ старинныхъ залъ и переходовъ. И только грузные шаги швейцарцевъ на площадкахъ также звонко раздаются снизу вверхъ.