ать меня...Что-то похожее происходило и с феерическим существом в бедном платьишке: оно еще немного всматривалось в меня, а потом исчезло во тьме.Только я собрался в пасть отэтого в сильнейшее уныние и расслышал знакомые призывы о пище желудка, являвшиеся причиной всех моих бед; думал, как их преодолеть, как малышка вернулась с огромной булкой, которая искушающе успела замаячить перед глазами.Но я, не отрываясь, переводил их на прямоугольную табличку, висевшую на шейке у крошки, все тыкающейся мило носиком в руки, как утешая меня.Табличка содержала в себе подпись: "Кэтрин -женщина-мышь".Долго мог сообразить, почему ее посмели так низко обозвать, но реальность все говорила за себя: поуговаривав меня съесть булку, она тихонько, прищелкивая и причмокивая, ест сыр.Кэтрин потом незаметно села ко мне на колени, осведомившись: не давит ли она, своим крохотеньким весом, на меня.А я только и успевал изумляться ее простоте и получал просто негу от ощущения маленькой теплой пушинки на себе.Она с потрясающей существо непосредственностью изрекла прежде всего, что "мне не надо ее бояться, и все предрассудки о сородичах про грызение ушей и болезни - небылицы!".Вначале мне казалось, что все это - игра, настолько волшебная, что можно пренебречь странностями Кэтрин.Это нельзя было не заметить, и все меня или усыпляло, или отвлекало от щемяще близкого будущего.Именно усыпляло потому, что малышка в сером не спешила ускользнуть от тьмы, в то же время, тянулась к свету, объясняя: "Мы хотим достать луну так же, как и вы... Но мы слишком маленькие для этого!".Пусть все, сказанное ею, было правдой, но оно не имеет значения: я слишком огромен для этого мира, мне уже в нем тесно; а все равно...Со странной малышкой чувствовал себя нужным и с восторгом понял: насколько она и "ее собратья" умнее и выше нас, не тратя лишних чувств на смеющуюся всяким движениям и безразличную еду.Она была для них просто благом, за которое надо быть в восторге не от блеклых денег, а от щедрости и милости природы.Последнее не воспринималось ею, как место сна и разминки костей.Это был целый мир, со своими фазами и сменами тона; непростительным падением было не замечать или презирать его обитателей.К поселившимся в моей жизни привычкам Кэтрин не думала относиться с насмешками: наверное, догадывалась, что не умею владеть собою и легко потому покоряюсь маленькому приятному, которое с детства навязывало себя лжезаботливым голосом и ввергло потом в такое разочарование, что уже тошно было знать о нем!И оно теперь твердо ощущалось мною как причина моей робости перед странною крошкой в сером – чувствовалось сознанием, будто есть только она, дивная и неповторимая, и я, страшнее и огромнее чудовища не сочинишь, просто не узнаешь...Узнал бы я тогда причину ее причуд, я бы с ума сошел, но томительно и успокаивающе тянулись дни существования - а с нею - жизни - в позорном здании.Первой вставала малышка и, обследовав, до невозможного покинутое, помещение, тихонько устраивалась возле меня. А я краснел и, давясь неловкостью, просил ее уйти.На что получал неизменно греющий и озаряющий всю пыль ответ: "Мы родные, почти такие же, как и вы!... Потому нуждаемся друг в друге, и, знаешь, ты смешной - не понимаешь этого! Не бойся, я не обижу, только чуть разделю с тобою твой сыр и отпугну наших кошек...".Упоминание этого усатого коварства должно было меня натолкнуть на испуг. И подлое чувство само застучало во все двери, терзая тенями.Пытаясь утешиться хоть отголоском ее голоса, я осторожно заглянул в глаза серой сказки радуги.Они приводили в лунное озеро, в котором блаженство утонуть, тем самым напрочь отбивали разум и голос.А я все, метущийся, пытался его вытащить из целебной глубины взгляда Кэтрин. "Почему ты веришь в"наших кошек"? Я ничего не боюсь рядом с тобою и готов спасти от всего..".Она погрустнела в ответ на мои слова - догадывалась о сомнениях, иссушающих все вокруг; тихо замечала, что кошки давно отрывают меня от светлой колыбели, ведущую к вечности.Но все говорила, что в моих силах прийти к желанному "кругу тишины, ведь я большой и мне он виден, я смогу"...Мог ли подумать, что не смогу, буду сомневаться в словах - в том понятии, которое и растит, и ускоряет высоту?Она меня минует, будет презирать, как и все окружающие: я не приложил силы воли победить свои слабости, не сдвинул мертвую точку сути, не отыскал в себе жала суеты и низменности...Все это гремит и гложет пропавшее, как больно осознавать: я слишком понадеялся на давно одряхлевшие крылья мечты и какой-то испепеляющий огонек желания.Виноват, безусловно виноват в том, что оно слишком переполняло меня, и так сытого и тоскующего, что позволил его себе иметь рядом с Кэтрин!Робкая и мистерической красоты малышка, она словно испугалась моих несчастных чувств и все больше заговорила о возрастающем безразличии с моей стороны к... ней!Я от этого факта и шока не мог долго простить существование у себя ушей; одно вертелось в голове: "Малышка! Как ты могла подумать такое?! Ведь я имею безумство верить в то, что...ты - мой смысл жизни; я люблю тебя больше всего на тусклом свете!...".Он не оставлял моей надежды, а больвсе росла: я чувствовал, что Кэтрин аккуратненько бережет мир тишины и так далеко уносящейся луны - стережет шум, вспышки совсем искренне и самозабвенно-преданно.Но вместе с этим боится меня обидеть, сказать что-то против моих мыслей и мнения, потревожить; боится меня!Думалось предательски, что не переживу этих реальностей, в конечном итоге разобью свой уставший рассудок о ступени самого страшного и черного эгоизма, за который ждет вечное метание в вспышках наказания.Кто бы догадался что, плотный и нетолстокожий, я пугаюсь этого знания и ощущения, что мои звезды светят в холодное безразличие...Его тихие шаги все же огласились ужасом - я вернулся к своим слабостям, стал в своих глазах слишком робким, пострадавшим и непогрешимым.Это жутко - думать и бесконечно так себя откармливать до помешательства, как и привыкнуть.К тому, что Кэтрин каждый день изучает с любопытством предметы здания-посмешища, делится со мною рассуждениями, которые торопилась высказать сквозь одурманивающие ночи и напрягающие дни, словно для нее что-то навек уходило; а мне... это стало безразлично, ведь не было больше терпения, а жажда исполнения своих желаний была; остальное ... надоело.Страшное это слово, стыдное и само собою будоражащее память и слезы.Наверное, потому, что я очнулся от самодовольной животной дремы и встрепенулся: "О, как низко!... Я недостойно позволяю себе прикидываться слабенькой куколкой, которую все обязаны любить, а сама она в полном праве видеть мир лишь в своих ленивых шагах!... И это все безвозвратно проснулось в том, кто еще миг назад считал Кэтрин центром мира и имел бесстыдство признаваться себе в любви к ней!... Да будь я проклят!"И с ужасом замечали мои глаза, как руки, движимые бешенной злостью на все, что когда-либо было связано со мною, то сжимают горло, то разжимают. А что в нем?Даже совесть, казалось, улетела! Осталось только жалость к чудному созданию в сером платьице и... непреодолимое желание уйти в другой мир, где что-нибудь светлое навек заставит тебя оглядываться на свою пустую напыщенность, глупость, отчаяние.Насколько оно было сильным и громким, что, прибежав на раскаты его молний, Кэтрин с испугом осторожно взяла мои руки в свои и тихо заметила: "Не стоит спешить за ветром, он сам тебя унесет... А пока есть у тебя светлейшая радость - ты живешь. Так живи и наслаждайся этим, не торопясь за вечным!..."И в тот миг вернулось все, что, на самом деле, всегда в нем было - тихие лучики солнышка утром, которое, впервые за столько лет, было мною встречаемо с оптимизмом; пение птиц дарило поэзию радуги и облаков, а одно не проходит - это тревога.Сама по себе она вызывала даже радостное и греющее ощущение: я становлюсь зверем, мое сознание все еще похоже на человеческое.В один момент понял - это иллюзия, как и жизнь!Именно такое признание я услышал от Кэтрин, когда день был особо грустный, руки опускались, а дождь не оставлял веры в солнце."Я больше его не увижу! -тихо-тихо плакала она, прижимаясь ко мне и дрожа. - не увижу тебя, себя в том же виде! Как страшно, что я понимаю необходимость не бояться этого, но не могу, слишком мало я побыла тут!.. Мне грустно уходить!"Эти слова и для меня стали напоминанием о том, что внезапно, а сильно колющее болью за все, что было.Как все же не хочется покидать все постоянное и становиться на путь к тому миру, откуда нет возврата.Тихие шаги этого приближались и ко мне - только в тот миг я это осознал, они хотели открыть дверцу души, чтобы доказать, что она есть и может быть свободной; чтобы не причинять ей муки от ожидания.Но эти дверцы заперты... годами – я еще буду жить, и малышка в сером тоже будет жить и цвести на высокую радость светлому!"Мы мало живем! Я должна теперь уйти туда, а жаль!" - только тихо сказала она, не смотря на мои увещания в ее действительно юном возрасте; и она забыла слезы - они только сводят с ума и толкают в пропасть.Но Кэтрин, милая, тихая крошка в сереньком, все еще наивно дрожащем платьице, пожалела эту пропасть и протянула свою маленькую ручку мне, так давно погрязшему в ней.Затем она робко улыбнулась, щемяще грустно, и сказала: "Я ухожу и верю - и это для меня полезно! Не надо этого бояться, ведь, когда-нибудь, я снова, там, прижмусь к тебе аккуратно... Асейчас - ты, прости, пойду одна незаме