кая и мистерической красоты малышка, она словно испугалась моих несчастных чувств и все больше заговорила о возрастающем безразличии с моей стороны к... ней!Я от этого факта и шока не мог долго простить существование у себя ушей; одно вертелось в голове: "Малышка! Как ты могла подумать такое?! Ведь я имею безумство верить в то, что...ты - мой смысл жизни; я люблю тебя больше всего на тусклом свете!...".Он не оставлял моей надежды, а больвсе росла: я чувствовал, что Кэтрин аккуратненько бережет мир тишины и так далеко уносящейся луны - стережет шум, вспышки совсем искренне и самозабвенно-преданно.Но вместе с этим боится меня обидеть, сказать что-то против моих мыслей и мнения, потревожить; боится меня!Думалось предательски, что не переживу этих реальностей, в конечном итоге разобью свой уставший рассудок о ступени самого страшного и черного эгоизма, за который ждет вечное метание в вспышках наказания.Кто бы догадался что, плотный и нетолстокожий, я пугаюсь этого знания и ощущения, что мои звезды светят в холодное безразличие...Его тихие шаги все же огласились ужасом - я вернулся к своим слабостям, стал в своих глазах слишком робким, пострадавшим и непогрешимым.Это жутко - думать и бесконечно так себя откармливать до помешательства, как и привыкнуть.К тому, что Кэтрин каждый день изучает с любопытством предметы здания-посмешища, делится со мною рассуждениями, которые торопилась высказать сквозь одурманивающие ночи и напрягающие дни, словно для нее что-то навек уходило; а мне... это стало безразлично, ведь не было больше терпения, а жажда исполнения своих желаний была; остальное ... надоело.Страшное это слово, стыдное и само собою будоражащее память и слезы.Наверное, потому, что я очнулся от самодовольной животной дремы и встрепенулся: "О, как низко!... Я недостойно позволяю себе прикидываться слабенькой куколкой, которую все обязаны любить, а сама она в полном праве видеть мир лишь в своих ленивых шагах!... И это все безвозвратно проснулось в том, кто еще миг назад считал Кэтрин центром мира и имел бесстыдство признаваться себе в любви к ней!... Да будь я проклят!"И с ужасом замечали мои глаза, как руки, движимые бешенной злостью на все, что когда-либо было связано со мною, то сжимают горло, то разжимают. А что в нем?Даже совесть, казалось, улетела! Осталось только жалость к чудному созданию в сером платьице и... непреодолимое желание уйти в другой мир, где что-нибудь светлое навек заставит тебя оглядываться на свою пустую напыщенность, глупость, отчаяние.Насколько оно было сильным и громким, что, прибежав на раскаты его молний, Кэтрин с испугом осторожно взяла мои руки в свои и тихо заметила: "Не стоит спешить за ветром, он сам тебя унесет... А пока есть у тебя светлейшая радость - ты живешь. Так живи и наслаждайся этим, не торопясь за вечным!..."И в тот миг вернулось все, что, на самом деле, всегда в нем было - тихие лучики солнышка утром, которое, впервые за столько лет, было мною встречаемо с оптимизмом; пение птиц дарило поэзию радуги и облаков, а одно не проходит - это тревога.Сама по себе она вызывала даже радостное и греющее ощущение: я становлюсь зверем, мое сознание все еще похоже на человеческое.В один момент понял - это иллюзия, как и жизнь!Именно такое признание я услышал от Кэтрин, когда день был особо грустный, руки опускались, а дождь не оставлял веры в солнце."Я больше его не увижу! -тихо-тихо плакала она, прижимаясь ко мне и дрожа. - не увижу тебя, себя в том же виде! Как страшно, что я понимаю необходимость не бояться этого, но не могу, слишком мало я побыла тут!.. Мне грустно уходить!"Эти слова и для меня стали напоминанием о том, что внезапно, а сильно колющее болью за все, что было.Как все же не хочется покидать все постоянное и становиться на путь к тому миру, откуда нет возврата.Тихие шаги этого приближались и ко мне - только в тот миг я это осознал, они хотели открыть дверцу души, чтобы доказать, что она есть и может быть свободной; чтобы не причинять ей муки от ожидания.Но эти дверцы заперты... годами – я еще буду жить, и малышка в сером тоже будет жить и цвести на высокую радость светлому!"Мы мало живем! Я должна теперь уйти туда, а жаль!" - только тихо сказала она, не смотря на мои увещания в ее действительно юном возрасте; и она забыла слезы - они только сводят с ума и толкают в пропасть.Но Кэтрин, милая, тихая крошка в сереньком, все еще наивно дрожащем платьице, пожалела эту пропасть и протянула свою маленькую ручку мне, так давно погрязшему в ней.Затем она робко улыбнулась, щемяще грустно, и сказала: "Я ухожу и верю - и это для меня полезно! Не надо этого бояться, ведь, когда-нибудь, я снова, там, прижмусь к тебе аккуратно... Асейчас - ты, прости, пойду одна незаметно, не буду смущать и вводить в когти к тем кошкам, что чуть тебя не съели!... Я ведь тебя не брошу!"Так ее тихие шаги удалились в патетическую тьму тишины.Я смотрел ей вслед и не мог поверить, что потерял все ее бесценные упоительные дары - нежность, послушность, неприхотливость и преданность небесной широты.Она... всегда считала себя иной, маленькой блеклой мышкой.Но я знаю, была настолько сильной и искристой сознанием, что даже в момент ее ухода я... плакал и верил.Настолько сильно, будто потерял свою жизнь, все, что в мире есть прекрасного, ценного и удерживающего, просто... навек утерял себя!Здание-насмешка - без нее – снова превратилось в тусклое скопище хлама и быстротечного бреда.А где-то ведь, вне его, светит ее солнце!Я с трепетом и болью усердно его искал, не замечая потребностей, не жалея годов на то, чтобы снова, ссогревающей негой, впитать в себя любые следы Кэтрин.Но сейчас я понял - она... все еще помнит и ценит меня, все простила, зная о моей слабости, скрывающейся за тучной массой!Я живу и безмерно благодарен ей за это, ведь от такого знания мною ценится каждый миг...Он и сейчас скромно жмется ко мне сердечком, чудной и прекрасной до бесконечности, малышки в сером.Я... все еще робко и почтенно безумствую, считая ее, справедливо, своей единственной любовью светлой жизни!Все еще скучаю и помню, слышу ее тихие шаги!..