Бум! – непочиненная гиря валится на пол и этот кошмар, не раз исчезавший, но возвращавшийся, снова как в насмешку уходит, дразня надеждой, что это навсегда. Он, не давая себе осознать, что опять в холодном поту, поспешно надевает бедный заплатанный черный сюртук, куцый плащ такого же цвета с капюшоном и, застегивая на ходу маску, спешно собрав инструменты и пузыри с лекарствами, спешит помочь тем, кто еще держиться за мысль о жизни и за саму жизнь, как и он…В последнее время он тщательнее брался за работу, бережнее стал брать плату, хотя раньше мог заработок отдать нищим, купить хлеба и покормить свою старую единственную лошадку, щенков и котят, подбитых воронов, по которым часто стреляли из развлечения мальчишки и стражники, теперь он спешил все принести домой, предварительно по дороге купить дорогущую конфетку или куклу, под тот же смешок и шушукания за спиной, однако, был совершенно глух и нем к ним… - дома, в куче старых одеял и занавесе их испорченных от медицинских экспериментов, простыней, на стареньком огромном сундуке спала (полночь) она, девушка, увидев которую однажды, он не смог наглядеться на нее, хоть ничего особенного в ней не было – обычная маленькая и худенькая, может, даже излишне, от болезни, с бледно-чуть всегда холодным личиком, слабеющими с каждым днем, по той же причине, серыми чистыми глазками, темными волосиками, беспорядочно спутавшимися от ветра и дождя, немного жутко и заметно пробивала язвенное уплотнение; и любой, кто увидел бы эту девушку, брезгливо отвернулся б или посмеялся, или содрогнулся от ужаса б; но…
…Только не он! – Бывали времена, когда он, с готовностью принимал мысленно проклятия больных, да и здоровых, и целые дни и ночи проводил с ней – читал книжки (стараясь как можно четче и явственнее, ведь ее слух падал вместе со зрением), показывал заморские картинки, тратя на наилучшее их освещение последнюю свечу, кормил, одевал, не жалея расходов, точно она была единственной на свете, о ком надо заботиться и так радовать, если не сказать – баловать… - а ведь где-то внутри, с каждым мгновением, проведенным с нею, именно такое чувство росло и жило, и проливалось тем светлым, спасительным лучиком из снов, усыпляющим и дающим крылья, еще больше он спешил узнать, чтобы вылечить именно ее, теперь только именно ее, не знал никто, да и всем все равно, и не поняли б, отчего находил он прелесть, волнующую и сводящую с ума, в ее глазах, тусклых, от постоянно неприбранной погодой и серостью с сыростью среды, волосах, с маленькими ниточками седины от недуга, ради чего тут можно было тратиться, бежать в мороз за семенами, чтобы вместе, греясь полусгнившими поленьями, смотреть на слабый зеленый росточек («Однажды он превратится в птичку, она будет лететь, с ее перышек будут капать белые-белые звездочки» - говорила она, тихонько прижимаясь к его плечу и от этого он забывал все на свете, торопясь снять сюртук и маску, чтобы обнять крепче, гладить, целовать ее)…
С каждым днем он постигал жизнь, слушая ее тихий голос и сквозь его нотки, как через волшебную лупу, слабенькую улыбку малыша, которому она отдала старенькую игрушку, повиливание хвостом щенка, игравшегося с грязными снежинками – «Это жизнь!.. Они знают, просто пока не в полную силу, что трудно, но радуются просто тому, что живы, и это счастье… Мы вместе, мы будем вместе!» - тяжело выговаривая слова, опускались ее серые глаза, видно пряча лицо, которое все больше и больше покрывали рванные проступы страшной болезни, когда-то незаметной проникшей в нее…Он, как пьяный, с каждым угасающим днем еще больше и больше старался подарить ей сласти, цветы, украшения, книги, все, что видел и мог, хотя прекрасно понимал, что за это получает страдание и еще получит, ведь в мире, к которому он привык во сне и наяву, этой жидко-мутной капле, было столько страждущих, голодных, почти без одежды, больных, озлобленных от невозможности условий, ждущих его со слезами и воплями, и, естественно, не забыты им, но все не то, ведь… Они – не она, не его настоящая жизнь, теперь так трепечуще обрывающая ввысь свои хрупкие чистые ниточки - … девушка со временем не глядела на еду и его подарки, не говорила и почти не слышала его слов, ей почти не спалось, только ее взгляд и рука дрожаще были устремлены к нему, со страхом, точно она на миг перестала верить в собственное убеждение, ей хотелось жить!..И эта тихий ручеек невидимо утекший однажды с ее уст, запекся у него на губах, исказив их от боли, обжигающей, в сто раз сильнее, чем «профилактические» костры, коими не брезговали его коллеги, наспех привязывая или сбрасывая в огонь умерших; ручеек мысли, мании, мечты.. – назовите как угодно, неважно… - перышка жизни сорвался с его губ нечеловеческим криком, да…Бывали ли времена, когда его не слышал никто, даже ветер, старательно катающий по мостовой смятые листья, перепачканные золой. Как унылые вороны, они поднимались было вверх, встревожено?……Voiceless.