лёзы... [42, 391]. После того, как остается в трактире один (Моцарт ушел), Сальери произносит странную речь: И я не гений? Гений и злодейство Две вещи несовместные. Неправда… [42, 392]. Видим, как покаяние Сальери не сформировалось как зрелое и состоявшееся. Вновь он думает о том, что несправедливость вмешалась в его жизнь, мысль сменяется унынием, как было с Каином. Таким образом, мы можем сделать вывод, что уныние персонажа, взрощенное на зависти, является одним из древнейших мотивов Библии (мотив Каина), покаяние не преодолело его, поскольку он также не смог преодолеть свои греховные переживания. Далее заметим: слова Моцарта выражают его характер, совершенно противоположный Сальери – он веселый, добродушный, и вправду немного ветренный в силу молодости. Примечательное, что, в отличии от Сальери, он не мнит себя «жрецом музыки» и не поражен так тщеславием: Ба! право? может быть... Но божество моё проголодалось. [42, 385]. Читатель видит, что речь героя исполена радостным, беспечным и детским взглядом на жизнь. Он напоминает пастушка Давида, просто и мудро относившегося к жизни, что выражено в одном из его псалмов: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях…» ( Псалтирь 22.) Но догадки Моцарта о зависти Сальери вызывает у него опасение того. И как будто желая направить душу друга на покаяние и спасти ее, он серьезно задумывается о гармонии и произносит: И мир существовать; никто б не стал Заботиться о нуждах низкой жизни; Все предались бы вольному искусству. [42, 391]. Также поступает и царь Давид, который не убил Саула, хотя знал, что у него была такая возможность и тот питал к нему зависть: «Друг сказал Давиду: «Позволь мне… убить Саула». Но Давид не разрешил ему убивать помазанника Божия» ( Первая книга Царств 26:2-21.) Таким образом, мы можем сделать вывод, что Моцарт во многом схож с библейским Давидом, вначале пастухом, после - царем, который тоже боролся со смятением души, уповал на Бога, умел прощать врагов и старался избавляться от мрачных дум. 3.в основу данного сюжета легла легенда об обольстителе Доне Жуане (далее именуемым Доном Гуаном) [30, 354]. С первых слов этого персонажа мы видим, что автор придал ему черты обольстителя – легкомыслие, нетерпение, чрезвычайную смелость и даже дерзость: Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец Достигли мы ворот Мадрита! [42, 392-393]. Дон Гуан знает, что совершает подобным образом жизни грех (блуд) и потому предпочитает скрываться, будто преступник, подобно блудному сыну из притчи: «По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно…» (Лк. 15:11-19.) Его друг, Лепорелло, пытается намекнуть ему, что подобная самонадеятельность к добру не приведет, но он уверен, что ему все простительно: Уж верно головы мне не отрубят. Ведь я не государственный преступник. [42, 394]. При этом он забывает о наказании иного рода, ждущего каждого, кто ведет себя подобно ему: «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф. 5:17-37). И, каким это ни отвратительным кажется читателю, об одной из своих возлюбленных (Инезе) Дон Гуан, хоть и вспоминает с сожалением, но недолго, неглубоко, спешит забыться с новой (Лаурой), аргументируя: А живы будем, будут и другие. [42, 395-396]. Отметим, как, уже собравшись с мыслями о Лауре и спеша к ней, он замечает Донну Анну (супруга которой он убил) и ее «узенькую пятку»; что позволяет нам сделать вывод о том, мотив блуда становится основным и подчиняет себе остальные. Параллельно с этим мотивом можно угадать еще один – падение царя Давида: «Оттуда он увидел женщину по имени Вирсавия, которая с первого взгляда полюбилась ему. Но Давид не мог жениться на ней, потому что у нее был муж. Сатана стал внушать Давиду нехорошие мысли, и Давид поддался на его искушения» (Вторая книга Царств 11:2-17). И далее Дона Гуана не терзает совесть, он восклицает с облегчением и радостью: Всё к лучшему: нечаянно убив Дон Карлоса, отшельником смиренным Я скрылся здесь – и вижу каждый день Мою прелестную вдову, и ею, Мне кажется, замечен. [42, 413]. В начале разговора лжесвященник скорбит вместе с ней, выражая сочувствие ее горю, но тут же отказывается от совместной молитвы, произнося «странную» речь: Я только издали с благоговеньем Смотрю на вас, когда, склонившись тихо, Вы чёрные власы на мрамор бледный Рассыплете – и мнится мне, что тайно Гробницу эту ангел посетил, В смущённом сердце я не обретаю Тогда молений. [42, 415]. Но в глубине луши он осознает то, что погряз в грехе и не имеет права просить любви, не покаявшись: Когда б я был безумец, я б хотел В живых остаться, я б имел надежду Любовью нежной тронуть ваше сердце [42, 417]. Вместе с этим, речь Дона Гуана исполнена сильного эмоционального порыва, ярких эпитетов, вроде «покорный», «дрожащий», «сладкий»; он просит поцелуя. Это указывает на то, что в душе снова просыпаеются чрезвычайная смелость и даже дерзость. Это не могло нам не напомнить Далиду, столь же дерзко выпытывающую силача-Самсона: «И сказала ему Далида: как же ты говоришь: «люблю тебя», а сердце твое не со мною? вот, ты трижды обманул меня, и не сказал мне, в чем великая сила твоя» (Книга Судей 16:15-30). За дерзость он получает наказание – является статуя и пожимает ему руку, обрекая на гибель: Оставь меня, пусти – пусти мне руку... Я гибну – кончено – о Дона Анна! [42, 436]. Таким образом, мы можем сделать вывод, что данный персонаж приобретает у автора вместе с чертами блудного сына и змея-искусителя, иллюстрирует мотив Далиды, несмотря на попытку избавиться от скверных черт, присущим ему и этим персонажам. Далее укажем на то, что Донна Анна сначала представляется просто промелькнувшей перед читателем. Однако данная героиня - вдова командора, убитого главным героем, как отмечалось ранее. Отметим, что брак Донны Анны с командором не был плодом взаимной любви: Нет, мать моя Велела мне дать руку Дон Альвару [42, 426]. Но именно это укрепляет в ней совесть в беседе с Доном Гуаном и осознание греховности всего происходящего: Диего, перестаньте: я грешу, Вас слушая, – мне вас любить нельзя [42, 427]. Мы видим, как она соблюдает слова Спасителя: «Не желай жены ближнего твоего» (Исход 20:2-17). Автор показывает, что преданность действительно живет в душе Донны Анны, сама речь ее пронизана сильным эмоциональным волнением (вспоминания о супруге). Это чувство нашло настолько сильный отклик в душе Дона Гуана, что он застыдился назвать свое имя, хоть и желал этого; такое поведение вызвало негодование героини, смешенное с сильным любопытством (мотив Евы): Ужасную! вы мучите меня. Я страх как любопытна – что такое? [42, 428]. Когда обольститель называет свое имя, она не верит, затем лишается чувств; мы полагаем, это свидетельство раскаяния за беседу и внимание его речам. Покаяние слышно и в речи Донны Анны – она вспоминает молву о Доне Гуане и осознает ее правдивость: О, Дон Гуан красноречив – я знаю, Слыхала я; он хитрый искуситель. [42, 432]. Но, полагаем, следует подчеркнуть, что, несмотря на то, что далее она называет его «безбожным развратителем», «демоном», не питает к нему ненависти и позволяет целовать себе руки. На наш взгляд, параллель можно найти и с мотивом Иосифа, также все прощающего: «После этих слов Иосиф пал на шею Венниамина и плакал. Потом он обнимал и целовал всех братьев» (Быт. 45:1-15.). Таким образом, мы можем сделать вывод: на примере данного персонажа автор показывает нам мотив Евы, а также – Иосифа; иллюстрирует одну из Заповедей. 4. само имя героя (Председатель) указывает на то, что он является одним из главных, хотя произведение открывается речью некоего «Молодого человека», просящего почтить память умершего от чумы Джаксона. На это предложение Председатель отвечает советом почтить память «молчанием» и выпить за успошего. Но, будто томимый какой-то тоской и смятением, он пугается тревожности слишком долгой тишины и просит Мери спеть: Спой, Мери, нам уныло и протяжно, Чтоб мы потом к веселью обратились Безумнее, как тот, кто от земли Был отлучен каким-нибудь виденьем. [42, 437]. Обратим внимание, что он стремится устроить «безумное» веселье (за которым прячется страх смерти). Но даже прослушав песню о трагедии города, любви и вере в Спасение, Председатель точно не задумывается над ее смыслом, называя «жалобной» и советует Луизе, которой привиделся «черный демон», развеселиться, обращаясь к пиру: Мне странная нашла охота к рифмам Впервые в жизни! Слушайте ж меня: Охриплый голос мой приличен песне. [42, 448]. Обратим внимание на словосочетания: «хриплый голос», «нашла охота» и «гимн чуме»: на наш взгляд, с одной стороны, первые два противопоставляются третьему, по своей стилистике просторечья и семантике пренебрежения, легкого отношения к происходящему. На наш взгляд, это прямая отссылка к Вавилонской башне: «Возгордившись и желая прославить себя, люди ревностно занялись постройкой» (Быт. 11:1-9.). Само содержание «гимна» также усиливает смысл сказанных слов: Бокалы пеним дружно мы И девы-розы пьём дыханье, — Быть может... полное Чумы! [42, 450]. В «Пире…» это явление наблюдаем в Англии, стране с христианской религией! Этой сюжетной деталью автор показывает нам, до какой кощунственной и протиестественной среды может опуститься общество, охваченное паникой и… нарастающим безверием. По милости Божьей, в этот момент к пирующим п