Вечером он вываливает в кошачьи миски банку куриного паштета и банку тунца. На следующее утро он готовит им три блюда со взбитыми яйцами: в первое добавляет немного тунца, а в третье немного молока. Вечером, часов около шести, он кладет им в тарелку около фунта вырезки (блюдец у него не много, а мисок свободных больше нет).
Кошки бросаются в кухню. Но ни одна не дотрагивается до еды, которую он им приготовил.
Ни одна даже не понюхала тарелки и миски, которыми заставлен весь пол в кухне; по правде говоря, они обращают на них не больше внимания, чем на пустую пачку от сигарет, брошенную на пол. В девять часов он возвращается на кухню. Я иду за ним. Он показывает мне кошачьи миски и белую тарелку китайского фарфора (с золотой каймой и розовыми и сиреневатыми цветами в середине: она ему досталась от тетки, которая ему отказала еще и скатерть из дамасского полотна, покрывающую обеденный стол).
– Видишь? – говорит он. – Они бы уже давно попробовали все эти прелести, если бы им это было полезно. Животные едят то, в чем нуждается их организм, – не так, как люди. Во всяком случае, так сказал мне тот толстый в магазине.
И сделав столь справедливое умозаключение, он кладет в миски банку тунца и банку шариков из печенки и курятины (те самые Тендер Витлз). Кошки мгновенно прибегают.
– Ну, – бурчит он, – кажется, мода на натуральную пищу действительно ушла навек! Да здравствует Тендер Витлз!
Я стою почти на цыпочках, руки мои подняты над головой, а кисти привязаны к крюку, на котором днем висит его единственная картина. В комнате почти темно: горит только лампа на его бюро. Он велел мне молчать. Хотя включен телевизор, он целиком погружен в работу и не поднимает глаз от папок. Время тянется и тянется. У меня начинают болеть руки, потом все тело, и я в конце концов ему говорю:
– Послушай, я больше не могу…
Он насмешливо смотрит на меня, идет в спальню, возвращается оттуда с двумя носовыми платками и говорит мне вежливо и любезным тоном:
– Заткнись, пожалуйста.
Он заталкивает один платок почти целиком мне в рот, а другой обвязывает вокруг головы.
Начались шестьдесят минут. Я пробую слушать передачу, смотрю на нижнюю часть экрана, чтобы отвлечься и забыть о боли, которая волнами охватывает меня. Я уговариваю себя, что мое тело скоро онемеет, но ничего подобного: боль становится все сильнее. К концу передачи, несмотря на платок, засунутый мне почти в горло и прижимающий язык, слышно, как я глухо стону. Он встает, подходит ко мне, включает лампу рядом с бюро и поворачивает ее так, что свет слепит меня. Первый раз со дня, когда я узнала его, я плачу. Он внимательно смотрит на меня, выходит из комнаты и возвращается с бутылкой ароматического масла для ванны, которое он принес сегодня, когда пришел с работы. Он начинает натирать им мою грудь, шею, подмышки. Сознание мое целиком поглощено конвульсивными приступами боли. Он массирует мне грудь; от слез мне трудно дышать носом. Теперь он втирает масло в мой живот, медленными круговыми движениями, ритмичными и сильными. Вдруг меня охватывает ужас: я уверена, что сейчас задохнусь. Да, я сейчас задохнусь, я умру… Он раздвигает мне ноги, от этого тело мое напрягается еще больше. Я вою. Но из моего заткнутого рта доносится слабый звук, похожий на далекий звук сирены в тумане. Первый раз за вечер он проявляет интерес, он почти заворожен. Я вижу его глаза совсем рядом со своими, что-то тихонько трется о мой клитор. Пальцы у него все в масле; я по-прежнему вою, но этот вой мало-помалу начинает перемежаться стонами, которые я издаю, когда кончаю; впрочем, они очень похожи. И в конце концов я кончаю.
Он отвязывает меня, берет меня стоя, потом кладет в постель и вытирает мне лицо полотенцем, намоченным в холодной воде. Затем долго растирает мне запястья. Перед тем, как я засыпаю, он говорит мне:
– Завтра, лапушка, тебе придется надеть блузку с длинными рукавами. Такая досада, ведь будет очень жарко…
Наши вечера ничем не отличались друг от друга. Он наполнял для меня ванну, раздевал меня, надевал на меня наручники. Пока он переодевался и готовил обед, я лежала в ванне. Когда я хотела выйти из ванны, я звала его. Он меня поднимал, тщательно намыливал, мыл и вытирал. Потом снимал с меня наручники и надевал на меня одну из своих рубашек – белую, розовую или голубую поплиновую, которые обычно носят с пиджаком и рукава которой были мне длинны, причем каждый вечер чистую, только что принесенную из китайской прачечной. Потом снова надевал на меня наручники. Я смотрела, как он готовит обед. Он был прекрасным поваром, хотя его меню было несколько ограниченно: он умел готовить четыре-пять блюд, после чего несколько дней кормил меня омлетами и бифштексами, а потом повторял все сначала. Пока он резал салат, он всегда пил вино, и поил меня из своего бокала. Он мне рассказывал, как прошел день у него на работе, а я ему – как у меня. Кошки терлись о мои голые ноги.
Приготовив обед, он клал еду на одну большую тарелку. Мы шли в столовую, в которой едва помещались обеденный стол и три стула; там был еще старый восточный ковер. Это, безусловно, была самая веселая и яркая комната в его квартире. Он расставлял приборы на скатерти дамасского полотна. Я, привязанная к столу, сидела у его ног. Он вилкой брал салат, ел его, кормил меня, время от времени вытирая мне губы, если я пачкала их растительным маслом, прихлебывал вино и давал выпить мне. Иногда, когда он слишком низко наклонялся, вино текло по моему лицу, шее и груди. Тогда он вставал на колени и слизывал вино с моих сосков.
Часто во время обеда он брал мою голову и зажимал ее между своими ляжками. Мы изобрели игру: он хотел знать, сколько времени он сможет есть спокойно, а я старалась заставить его как можно скорее положить вилку и застонать. Один раз я сказала ему, что мне особенно нравится вкус его плоти, когда за этим идут овощи с керри. Он расхохотался и воскликнул:
– Боже мой, да я завтра же приготовлю керри на весь остаток недели!
Когда мы кончаем есть, он идет мыть посуду и варить кофе (ужасный кофе, всегда одинаковый), который он приносит тотчас же в столовую: чашку, кофейник, блюдечко с сахаром и рюмку бренди (через месяц, несмотря на всю свою любовь к кофе, я стала пить чай). Потом он читал мне вслух или мы читали каждый по отдельности. Когда я поднимала глаза, он переворачивал мне страницу. Иногда мы работали или смотрели телевизор. Но чаще всего мы целыми часами болтали. Я никогда ни с кем столько не разговаривала. Он узнал всю историю моей жизни, подробность за подробностью, а я столько же узнала о нем. С первого взгляда я узнала бы его школьных друзей, догадалась бы о настроении его начальника по тому, как тот садится в кресло. Мне безумно нравились его шутки и его манера произносить их, медленно, с оттенком легкой скуки, намеренно невыразительное выражение (если так можно сказать) его лица. Он очень любил слушать о моем деде, а я любила, когда он рассказывал о трех годах, проведенных им в Индии.
Мы никуда не ходили, с друзьями виделись только в полдень. Много раз он по телефону отказывался от приглашений, при этом серьезно глядя на меня и объясняя, что он завален работой. Я прыскала со смеху. И почти каждый вечер я была цепью привязана к дивану или к журнальному столику рядом с ним.
Среда. Мы знакомы три недели и назначили друг другу свидание на полдень. Это единственный раз, когда мы завтракаем вместе в рабочий день, хотя наши конторы находятся на расстоянии одного доллара такси. Это ресторан в центре, шумный, как все прилегающие улицы, с лампами дневного света и толпой народа у дверей, ждущей пока освободится место. Мы сидим друг против друга на самом свету. Он заказывает сэндвичи с ростбифом и вино.