На воротах не было замка, но они были плотно прикрыты, как и калитка слева. Будка сторожа, сделанная из списанного вагончика, стояла у входа, рукой подать, и из-под створок проглядывал свет и звучала музыка.
— Ладно, — подумал я вслух, — главное не сомневаться.
И перестал сомневаться.
Нащупал ручку, и калитка со скрипом открылась, пропуская вечерних гостей. Открылась и сразу захлопнулась следом за нами, стукнув ржавым железом о железо, как в ладошки.
В вагончике кто-то напевал тонким голоском и притоптывал по железному полу босыми лапками.
— Кто-то едет, — прошептал Яцек.
Я обернулся, но не увидел ничего сквозь тьму едва светящихся уличных фонарей.
— Далеко?
— Достаточно. Но в нашу сторону и минут через десять проедет мимо. Или остановится.
— Тогда нам лучше не стоять снаружи.
Я выдохнул и взялся за ручку.
— Надеюсь, у него там не будет распятых голеньких детей и тушенки из человечины.
Оборотень наподдал ногой, так что дверь открылась с грохотом и всосала нас внутрь.
---
Внутри было жарко, как в сауне. Потому что железо, потому что без окон, и включённый инфракрасный обогреватель на ножках поворачивал башку вокруг своей оси, раскалённый и обжигающе горячий. Именно поэтому Федя Крюков танцевал в одних трусах, что-то раскладывая на столе и не замечая вторжения.
Слева — односпальная металлическая кровать с грязным бельём и разорванным пакетом поверх простыни. Из пакета вывалились сердечки. Множество красных бумажных сердечек усеяли простыню, как цветы в кровати любовницы. Также они веером рассыпались на полу, одно сердечко приклеилось к мокрой от пота спине хозяина и открывалось-закрывалось от каждого его движения.
У правой стенки — небольшая тумбочка, на ней ржавый чайник, грязная железная кружка, разорванный пакет с засохшим хлебом, уже покрывшимся чёрной плесенью, и вазочка с конфетами. Дверца тумбочки покосилась вниз и висит как сломанная рука на перевязи. И, конечно, пару красных сердечек зацепилось здесь, одно мокрое и растоптанное лежит с унылым видом под ножкой уродливой табуретки.
На гвозде висел допотопный приёмник на шнурочке и с треском воспроизводил какой-то джазово-лайтовый микс, под который дёргался новый знакомый, раскладывая что-то на столике. Я подошёл ближе и, подмигнув Яцеку, заглянул ничего не подозревающему маньяку через плечо. Сначала не понял…, а потом как понял.
Он аккуратно сортировал подписанные сердечки-валентинки по небольшим пакетикам, как мексиканский наркоторговец сортирует своё добро. Сначала брал небольшой пакетик из кучи, левой рукой подхватывал бумажное сердечко, просматривал, что там написано, и, фыркая, опускал послание в пакет, а сверху клал три-четыре конфеты. Закрывал пакетик и откладывал в сторону, на уже готовую кучку. А потом любитель детишек почувствовал моё дыхание на ушке и обернулся.
— Конфе.? — успел спросить он и, закричав, упал на стол.
Я не люблю бить людей. Очень не люблю причинять боль живому существу. После драки переживаю и не сплю по ночам, трясясь от приступов адреналина и совести. Но не на этот раз. На этот раз что-то в голове щёлкнуло. Эти разбросанные кругом сердечки, как пятна крови. Эти конфетки. Эта его голая спина и белые тощие ноги. Шипящая музыка по радио. Усталость после работы. Вот и навалилось. Нет, я не жалею о содеянном. Но и гордиться этим не буду.
Половину вагончика будто раскрасили красной краской, после того как Яцек оттащил меня в сторону.
— Живой? — не помню… будто вырвали с корнем… извиняюсь, — бормотал я, усаживаясь на койку.
Шизоид Крюков лежал под столом, болтал ногами и трясся, как при сильной температуре. Я не стал рассматривать подробнее и трусливо отвёл глаза. Так нужно было сделать. Так, чтобы он больше не лез к детям.
— Нормально? — спросил паренёк, участливо заглядывая в глаза. Он почему-то тоже был голый по пояс. — Сейчас моя очередь.
— Э, — сказал я.
— Конфетки, — простонал лежащий на земле, и я закрыл рот. «Конфетки», значит. Пусть оборотень тоже поговорит, раз так.
Мальчик обрастал шерстью с каждым шагом. Я видел, как чёрная проволока лезла из пор, как в ускоренной в тысячи раз плёнке. А потом хрустнули кости, выступили решёткой из-под кожи рёбра и выгнулось тело. Перевёртыш упал на колени и завыл, поднимая вытянувшееся лицо к потолку. Клацнули зубы, и он встал на обе ноги, упал на четвереньки и пошёл к завывающему от страха дураку.